Неточные совпадения
Матвей тесно прижался
к плечу отца, заглянув в его полинявшее
лицо и отуманенные глаза.
Лицо его покраснело, рыжие брови сурово сдвинулись и опустились на глаза. Но это не испугало Матвея, он ещё ближе пододвинулся
к отцу, ощущая теплоту его тела.
Это вышло неожиданно и рассмешило мальчика. Смеясь, он подбежал
к окну и отскочил, обомлев:
лицо отца вспухло, почернело; глаза, мутные, как у слепого, не мигая, смотрели в одну точку; он царапал правою рукою грудь и хрипел...
Он долго рассказывал о том, как бьют солдат на службе, Матвей прижался щекою
к его груди и, слыша, как в ней что-то хрипело, думал, что там, задыхаясь, умирает та чёрная и страшная сила, которая недавно вспыхнула на
лице отцовом.
У ворот на лавочке сидел дворник в красной кумачной рубахе, синих штанах и босой. Как всегда, он сидел неподвижно, его широкая спина и затылок точно примёрзли
к забору, руки он сунул за пояс, рябое скучное
лицо застыло, дышал он медленно и глубоко, точно вино пил. Полузакрытые глаза его казались пьяными, и смотрели они неотрывно.
Пушкарь, Созонт и рабочие начали усердно подталкивать гостей
к дверям, молодая плакала и утирала
лицо рукавом кисейной рубахи.
Белые редкие брови едва заметны на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка на два от его
лица; стоя на пороге двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы, с мёртвою, узкой улыбкой смотрел на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно, на цыпочках подойдёт
к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Его
лицо озарилось улыбкой, он встал и,
к удивлению ученика, объявил...
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни ногой, всем телом наклонялся
к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его
лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
На
лицо ему капали слёзы, всё крепче прижимали его сильные руки женщины и, охваченный сладостным томлением, он сам невольно прижимался
к ней.
Деревянная ложка в руке Палаги дрожала,
лицо её покрылось красными пятнами. Все за столом не глядели друг на друга. Матвей ясно видел, что все знают какую-то тайну. Ему хотелось ободрить мачеху, он дважды погладил её колено, а она доверчиво прижалась
к нему.
— Нет, — ответил он, невольно подвигаясь
к ногам женщины и заглядывая в
лицо её, унылое и поблекшее. — Это ты велела бить его?
И снова прижался
к стене, вздрогнув: около его двери что-то шаркнуло, зашуршало, она осторожно открылась, и весь голубой свет луны пал на
лицо и фигуру Натальи, как бы отталкивая её.
На
лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его
к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на
лицо ей.
Её испуганные глаза потемнели, осунувшееся
лицо казалось раздавленным. Тяжело вздохнув, она приложила ухо
к груди Матвея, — он шепнул на ухо ей...
Наскоро одевшись, Матвей выскочил на крыльцо, бросился
к воротам, — у калитки стоял на коленях Савка, влажно хрипел, плевался, его голова качалась, напоминая неровно выточенный чёрный шар, а
лица не было.
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись
к тёмной массе, не похожей на человечье
лицо.
Вдруг он увидал Палагу: простоволосая, растрёпанная, она вошла в калитку сада и, покачиваясь как пьяная, медленно зашагала
к бане; женщина проводила пальцами по распущенным косам и, вычёсывая вырванные волосы, не спеша навивала их на пальцы левой руки. Её
лицо, бледное до синевы, было искажено страшной гримасой, глаза смотрели, как у слепой, она тихонько откашливалась и всё вертела правой рукой в воздухе, свивая волосы на пальцы.
К Матвею подкатился пузатый человечек с бритым
лицом, вытаращил круглые, точно копейки, стёртые глаза, изорванные сетью красных трещин. Размахивая короткой рукой, он начал кричать...
Его глаза смотрели серьёзно и весело, скуластое
лицо красиво удлинялось тёмной рамой мягких волос, они росли от ушей
к подбородку и соединялись на нём в курчавую, раздвоенную бороду, открывая твёрдо очерченные губы с подстриженными усами.
Но как-то раз, когда он задумчиво шагал мимо палисадника Маклаковых,
к решётке прильнуло девичье
лицо с чёрными глазами, и прямо в ухо прожужжали два слова...
В этой улице его смущал больше всех исправник: в праздники он с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита, от висков
к усам росли седые баки, — сливаясь с жёлтыми волосами усов, они делали
лицо исправника похожим на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно кланялся.
Ребятишки визжали, хохотали, кидая в неё камнями и грязью, а она повёртывалась
к ним
лицом и, не мигая совиными глазами, повторяла...
Придя в кухню
к ужину, Матвей взглянул на осунувшееся, печальное
лицо татарина и снова почувствовал в груди тяжёлый прибой злобы.
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому
лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки
к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел, что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
Шакир, вскинув голову, дробно засмеялся, его
лицо покрылось добрыми мелкими морщинками, он наклонился
к хозяину и, играя пальцами перед своим носом, выговорил, захлёбываясь смехом...
Кожемякин поднял руку
к лицу, желая скрыть улыбку, нащупал бороду и сконфуженно поправился...
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались.
Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло
к её крупной, стройной и сильной фигуре. Было заметно, что холода она не боится, ожидая сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
Лицо Маркуши покривилось, волосы на нём ощетинились, а от углов губ
к ушам всползли две резкие морщины. Тряхнув головой, он согнал их, а Матвей, заметив это, неприязненно подумал...
Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку
к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него смотрел большой, полный, бородатый человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.
Постоялка вместе со стулом подвинулась ближе
к нему, — он взглянул на неё и испугался:
лицо её сморщилось, точно от боли, а глаза стали огромными и потемнели.
Ему показалось, что голос её звучит пугливо и обиженно. Она снова подвигалась
к столу медленно и неверно, как ослепшая,
лицо её осунулось, расширенные зрачки трепетно мерцали, точно у кошки.
Он сел рядом с нею и схватил её руку, прижал
к лицу своему.
Он не верил, что всё и навсегда кончено. Было странно, что Евгении нет в доме, и казалось, что
к этому никогда нельзя привыкнуть. Унылые, надутые
лица Шакира и Натальи, острые улыбочки Алексея как будто обвиняли его.
Евгения Петровна подошла
к Матвею, приподнимая вуаль с
лица.
— Молчи! — сказал Кожемякин, ударив его по голове, и прислушался — было тихо, никто не шёл. Дроздов шумно сморкался в подол рубахи, Потом он схватил ногу хозяина и прижался
к ней мокрым
лицом.
Кожемякин соскочил на пол, зажёг свечу, помахал в воздухе огонь и, приблизив его
к лицу Дроздова, спросил...
Дроздов не ответил, когда же хозяин подошёл
к нему — он уже всхрапывал, посвистывая носом. Кожемякин стоял над ним, охваченный тяжким чувством недоумения, всматривался в его детское
лицо с полуоткрытым ртом и думал...
Привыкши
к этому в ней, мы и на сей раз весу словам её не придали, а она встала, пошла
к двери, да вдруг, подняв руки
к горлу, и упала, прямо на порог
лицом. Подняли её, разбилась, кровь носом идёт, положили на скамью, отдышалась немножко — хрипит...
Он был одет в рубаху серого сукна, с карманом на груди, подпоясан ремнём, старенькие, потёртые брюки были заправлены за голенища смазных, плохо вычищенных сапог, и всё это не шло
к его широкому курносому
лицу,
к густой, законно русской бороде, от глаз до плеч; она обросла всю шею и даже торчала из ушей, а голова у него — лысая, только на висках и на затылке развевались серые пряди жидких волос.
Вскоре
к дяде Марку стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее
к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.],
лицом, крикливая и бурная.
Галатская бесстыдно и громко засмеялась, Цветаев тоже фыркнул, по
лицу горбуна медленно поползла
к ушам неприятная улыбка — Матвей Савельев похолодел, спутался и замолчал, грузно опустясь на стул.
— Ага! — воскликнул хозяин, вскочив с дивана, подошёл
к окну, позвал татарина и попутно заглянул в зеркало, желая знать, достаточно ли строго его
лицо: заплывшие глаза смотрели незнакомо и неприятно, правая щека измята, в красных рубцах, волосы растрёпаны, и вся фигура имела какой-то раздавленный, изжёванный вид.
И наконец, почувствовав себя достаточно вооружённым для какого-то важного, решительного разговора, Кожемякин, нарядно одевшись, в воскресенье, после поздней обедни, отправился
к попу. Шёл бодро, чувствуя себя смелым, умным, нарочито хмурился, чтобы придать
лицу достойное выражение, и думал...
Но открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его упало: по двору встречу ему шёл Максим в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся
к венцу. Он взглянул в
лицо хозяина, приостановился, приподнял плечи и волком прошёл в дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую шею, стянутую воротом рубахи.
Прошли в сад, там, в беседке, попадья, закрыв
лицо газетой, громко читала о чём-то; прислонясь
к ней, сидела Горюшина, а поп, измятый и опухший, полулежал в плетёном кресле, закинув руки за голову; все были пёстрые от мелких солнечных пятен, лежавших на их одежде.
Тяжело дыша, красная, в наскоро накинутом платке, одной рукою она отирала
лицо и, прижав другую ко груди, неразборчиво говорила, просила о чём-то. Он метнулся
к ней, застёгивая ворот рубахи, отскочил, накинул пиджак, бросился в угол и торопливо бормотал, не попадая ногами в брюки...
Подняла
к нему круглое, обильно смоченное слезами
лицо и, всхлипывая, бормотала...
Утром он сам догадался, что это так, и тогда даже зависти
к Максиму не почувствовал, а в эту минуту её слова точно обожгли ему
лицо, — он отшатнулся и, захлебнувшись злой обидою, крикнул...
И сразу стало тихо, только сердце билось очень быстро, и от этого по телу растекалась опьяняющая слабость. Кожемякин сел на ступени крыльца, отдуваясь, оправляя разорванную рубаху и всклокоченные волосы, приставшие
к потному
лицу. По земле ползал Фока, шаря руками, точно плавал, отплёвывался и кряхтел; в сенях суетливо бегали Шакир с полуглухой, зобатой кухаркой.