Неточные совпадения
— Ну, — были мы
люди костромские,
жили на Ветлуге, в уголку, между двух рек, Ошмы да Нишмы, место глухое, лесное, место уютное,
человеку и всякому зверю удобное.
Понеж
люди поговорку говорят,
Будто с милым во любви
жить хорошо…
Запечатлённый разум
человека, который
жил задолго до нас и оставил в назидание нам всё богатство души, накопленное им.
«Жизнь
человека — скоропреходяща, деяния же его века
жить достойны иногда».
— Это такие
люди — неугомонные, много я их встречал. Говорят, будто щуров сон видели они: есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами
живёт, и песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур — большой, не меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые
люди видят их. И когда увидит
человек такой сои — шабаш! Начнёт по всей земле ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
— Привык я! — сказал Пушкарь, вздыхая. — Мы с ним ничего, дружно
жили. Уважались оба. Дружба с
человеком — это, брат, не гриб, в лесу не найдёшь, это, брат, — в сердце растёт!
— А не уважал
людей — дак ведь и то сказать надобно: за какие дела уважать нас?
Живём, конечно, ну — ловкости особенной от нас для этого не требуется…
И ты так
живи: с
человеком — и подерись, а сердцем поделись…
На Стрелецкой
жили и встречались первые
люди города: Сухобаевы, Толоконниковы, братья Хряповы, Маклаковы, первые бойцы и гуляки Шихана; высокий, кудрявый дед Базунов, — они осматривали молодого Кожемякина недружелюбно, едва отвечая на его поклоны. И ходили по узким улицам ещё вальяжнее, чем все остальные горожане, говорили громко, властно, а по праздникам, сидя в палисадниках или у ворот на лавочках, перекидывались речами через улицу.
Все они были дружно объединены тем чувством независимости от
людей, которое всегда наиболее свойственно паразитам, все
жили и ходили по миру всегда вместе со своей кормилицей, и часто она отдавала им милостыню тут же, на глазах милосердного обывателя.
— Нам — одинаково, что — полиция, что — неизвестный
человек. Мы желаем
жить, как
жили, — тихо! Вот я позову её и спрошу: что такое? И ежели окажется, что что-нибудь, ну, тогда пускай очистит нас…
— Я — турка? Мы Россиям
живём, мы — своя
люди, что ты?
— Странный вы
человек, удивительно! Как вы можете
жить в этом… спокойно
жить? Это ужасно!.. И это стыдно, знаете! Простите меня, — стыдно!
—
Живёшь,
живёшь и вдруг с ужасом видишь себя в чужой стране, среди чужих
людей. И все друг другу чужды, ничем не связаны, — ничем живым, а так — мёртвая петля сдавила всех и душит…
Больше всего она говорила о том, что
людей надо учить, тогда они станут лучше, будут
жить по-человечески. Рассказывала о
людях, которые хотели научить русский народ добру, пробудить в нём уважение к разуму, — и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
«Оба мы с тобой — всем чужие, одинокие
люди, — давай
жить вместе весь век!»
— Это — не то! — говорила она, отрицательно качая головой. — Так мне и вас жалко: мне хочется добра вам, хочется, чтобы человеческая душа ваша расцвела во всю силу, чтобы вы
жили среди
людей не лишним
человеком! Понять их надо, полюбить, помочь им разобраться в тёмной путанице этой нищей, постыдной и страшной жизни.
Набитые полуслепыми
людьми, которые равнодушно верят всему, что не тревожит, не мешает им
жить в привычном, грязном, зазорном покое, — распластались, развалились эти чужие друг другу города по великой земле, точно груды кирпича, брёвен и досок, заготовленных кем-то, кто хотел возвести сказочно огромное здание, но тот, кто заготовил всё это богатство, — пропал, исчез, и весь дорогой материал тоже пропадает без строителя и хозяина, медленно сгнивая под зимними снегами и дождями осени.
—
Люди, так скажу, — сидячей породы; лет по пятидесяти думают — сидя — как бы это хорошенько
пожить на земле? А на пятьдесят первом — ножки протянут и помирают младенчиками, только одно отличие, что бородёнки седенькие.
Вам не поздно учиться, ведь душа у вас ещё юная, и так мучительно видеть, как вы плохо
живёте, как пропадает хорошее ваше сердце, нужное
людям так же, как и вам нужно хорошее!
Буду я
жить и помнить о вас,
человеке, который
живёт в маленьком городе один, как в большой тюрьме, где все
люди — от скуки — тюремные надзиратели и следят за ним.
— Хоша — не только здесь, я вот в десяти губерниях
жил, — тоже не весело-с! Везде
люди вроде червяков на кладбище: есть свеженький покойничек — займутся, сожрут; нету промежду себя шевелятся…
«Один раз
живёшь, — думал Кожемякин, расхаживая по саду. — И всё прощаешься. Как мало-мальски интересен
человек, так сейчас уходит куда-то. Экой город несчастный!»
Как это случается и отчего: тьма тём
людей на земле, а
жил я средь них, будто и не было меня.
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий
человек, так же не спит он по ночам и тошно ему
жить. Как господь смотрит на города эти и на
людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Хочется мне иной раз обойти невидимкой весь город из дома в дом, посидеть в каждой семье и оглядеть — как
люди живут, про что говорят, чего ожидают? Или, как я, ждут неведомо чего, жизнь так же непонятна им, и думы их лишены вида?
И, в безумии, многих
людей бил. Хороший
человек пропал. Отчего у нас хорошие
люди плохо
живут и так мучительно кончают жизнь свою? Экий беспризорный народ все мы.
— Это очень хорошо, что
люди душу ищут, давно пора, без души
живём.
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит
жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом
человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
Он прошёл Русь крест-накрест, и со всем, что я вижу в
людях, его речи согласны. Народ непонятный и скучающий — отчего бы это? Максим говорит — от глупости. Так ли? Дураки и сами весело
живут и другим забавны…»
— А хожу, — говорит, — туда-сюда и гляжу, где хорошие
люди, увижу — потрусь около них. Выглядел вас на беседе тогда, сидите вы, как во сне, сразу видно, что
человек некорыстный и ничего вам от
людей не надо. Вот, теперь около вас
поживу.
— Это, — говорит, — ничего не доказует. Ты гляди: шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный
человек — два! Куда изволите идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное — женщина, она
живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет
человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
— Ты, — говорит, — Сеня,
человек добрый, ты — честный, ты сам всё видишь, помоги мне, несчастной! Кирилло, — говорит, — тайно сопьётся и меня зря изведёт, покуда Ефим Ильич своей смерти дождётся, — помоги, пожалей, гляди — какова я, разве мне такую жизнь
жить надо?
Стало быть, есть правдолюбы, знают они, как мы в Окурове
живём, и это особенно действует: как будто пришёл невидимый
человек и укоряет.
— Вот ты много видел, — звенел памятный голос кривого. — А как надо
жить с достойным
человеку пристрастием, ну?
«Молодой, красивый, — думал Матвей Савельев, закрыв глаза и притворяясь, будто уснул, — ему бы за девицами ухаживать, на гармонии играть, а он
живёт монахом, деньги не тратит, сапожонки худые и даже праздничной одёжи нет, не покупает. Скучный какой-то, всех готов осудить.
Живёт в углу. Плохие
люди везде на улицах шумят, а кто получше — в уголок прячется».
Ему захотелось, чтобы этот
человек жил рядом с ним, чтоб можно было видеть и слышать его каждый день. Он чувствовал, что просит, как нищий, и что это глупо и недостойно, и, волнуясь, боясь отказа, бормотал, спустя голову.
— Не воротится! Насчёт посева своей души на непаханной почве — это слова слабого давления! Все
люди на Руси, батенька мой, хотят
жить так, чтобы получать как можно больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это — от востока дано в плоть нам, стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного…
Ибо, унаследовав великие труды
людей прошлого, многострадальных предков наших,
живя на крови и костях их, мы, пользуясь всем прекрасным, ничего не хотим делать к умножению его ни для себя, ни для потомков наших — это свободно может быть названо поведением свиньи под дубом вековым, говорю я и — буду говорить!
— Им, татарам, да жидам ещё, конечно, надо всех любить — они в чужих
людях живут.
« — Дело в том, — сказал он сегодня, час назад, — дело в том, что
живёт на свете велие множество замученных, несчастных, а также глупых и скверных
людей, а пока их столь много, сколь ни любомудрствуй, ни ври и ни лицемерь, а хорошей жизни для себя никому не устроить.
— Вот, — мол, — скоро сорок лет, как я
живу, а ни одного счастливого
человека не видел. Раньше, бывало, осуждал
людей, а ныне, как стал стареться, — жалко всех.
Любят у нас
человека хоронить: чуть помрёт кто позначительней — весь город на улицы высыплется, словно праздник наступил или зрелище даётся, все идут за гробом даже как бы с удовольствием некоторым. Положим, — ежели
жить скушно, и похоронам рад».
Думаю я про него: должен был этот
человек знать какое-то великое счастье,
жил некогда великой и страшной радостью, горел в огне — осветился изнутри, не угасил его и себе, и по сей день светит миру душа его этим огнём, да не погаснет по вся дни жизни и до последнего часа.
Так что, осуждая и казня человека-то, всё-таки надо бы не забывать, что, как доказано, в делах своих он не волен, а как ему назначено судьбою, так и
живёт, и что надобно объяснить ему ошибку жизни в её корне, а также всю невыгоду такой жизни, и доказывать бы это внушительно, с любовью, знаете, без обид, по чувству братства, — это будет к общей пользе всех.
— Что мне беспокоиться? — воскликнул Кожемякин, чувствуя себя задетым этим неодобрительным шёпотом. — Неправда всё! Что мне моё сословие? Я
живу один, на всеобщем подозрении и на смеху, это — всем известно. Я про то говорил, что коли принимать — все
люди равны, стало быть все равно виноваты и суд должен быть равный всем, — вот что я говорю! И ежели утверждают, что даже вор крадёт по нужде, так торговое сословие — того больше…
—
Человек хотел бы
жить кротко и мирно, да, да, это безопасно и просто, приятно и не требует усилий, — но как только
человек начнёт готовиться к этому — со стороны прыгает зверь, и — кончено! Так-то, добрейший…
Много в ней
живёт разного и множество неожиданного, такого, что возникает вдруг и пред чем сам же
человек останавливается с великим недоумением и не понимая — откуда в нём такое?
«Верит», — думал Кожемякин. И всё яснее понимал, что эти
люди не могут стать детьми, не смогут
жить иначе, чем
жили, — нет мира в их грудях, не на чем ему укрепиться в разбитом, разорванном сердце. Он наблюдал за ними не только тут, пред лицом старца, но и там, внизу, в общежитии; он знал, что в каждом из них тлеет свой огонь и неслиянно будет гореть до конца дней
человека или до опустошения его, мучительно выедая сердцевину.
— Азбука! Не
живём — крадёмся, каждый в свой уголок, где бы спрятаться от командующих
людей. Но если сказано, что и в поле один
человек не воин — в яме-то какой же он боец?