Неточные совпадения
— Грамота, — играя волосами ученика, говорил дьячок, — суть средство ознакомления ума с делами прошлого,
жизнью настоящего и планами
людей на будущее, на завтрее. Стало быть, грамота сопрягает
человека со
человеками, сиречь приобщает его миру. Разберём это подробно.
Стало быть, примем так: в книгах заключены души
людей, живших до нашего рождения, а также живущих в наши дни, и книга есть как бы всемирная беседа
людей о деяниях своих и запись душ человеческих о
жизни.
Что
люди дрались — это было в порядке
жизни; он много раз видел, как в праздники рабочие, напившись вина, колотили друг друга, пробуя силу и ловкость; видел и злые драки, когда
люди, сцепившись подобно псам, катались по земле бесформенным комом, яростно скрипя зубами и вытаращив налитые кровью, дикие глаза.
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю
жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан
жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих
людей города Окурова.
При
жизни отца он много думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую
жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к
людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса к
жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская
жизнь.
Медленно проходя мимо этой мирной
жизни, молодой Кожемякин ощущал зависть к её тихому течению, ему хотелось подойти к
людям, сидеть за столом с ними и слушать обстоятельные речи, — речи, в которых всегда так много отмечалось подробностей, что трудно было поймать их общий смысл.
Смотрел юноша, как хвастается осень богатствами своих красок, и думал о
жизни, мечтал встретить какого-то умного, сердечного
человека, похожего на дьячка Коренева, и каждый вечер откровенно, не скрывая ни одной мысли, говорить с ним о
людях, об отце, Палаге и о себе самом.
Всюду чувствовалась жестокость. В мутном потоке будничной
жизни — только она выступала яркими пятнами, неустранимо и резко лезла в глаза, заставляя юношу всё чаще и покорнее вспоминать брезгливые речи отца о
людях города Окурова.
Та
жизнь, о которой хвалебно и красочно говорил отец, обошла город, в котором
человек, по имени Самсон, был горбат, плешив, кривонос и шил картузы из старых штанов.
— Чтобы всяк
человек дела своего достоин был — вот те закон! Тут те всякой
жизни оправдание! Работай! — свирепствовал Пушкарь, гремя счётами, хлопая по столу книгой, ладонью, шаркая ногами.
Шлычка была не видна и служила только остовом для повязывания сверху платков — Ред.] и шерстяной ряске, клирошанка была похожа на маленькую колоколенку, задушевным серебряным звоном зовущую
людей к миру, к
жизни тихой и любовной.
С неделю времени Матвей не выходил из дома, чувствуя себя оглушённым, как будто этот выстрел раздался в его груди, встряхнув в ней всё тревожное и неясное, что почти сложилось там в равнодушие
человека, побеждённого
жизнью без битвы с нею.
Впечатления механически, силою тяжести своей, слагались в душе помимо воли в прочную и вязкую массу, вызывая печальное ощущение бессилия, — в ней легко и быстро гасла каждая мысль, которая пыталась что-то оспорить, чем-то помешать этому процессу поглощения
человека жизнью, страшной своим однообразием, нищетою своих желаний и намерений, — нудной и горестной окуровской
жизнью.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает
человека, будя в нём зверя, потом, тихонько умертвив душу его, превращает в тупого скота, чтобы не задохнуться в тугих сетях города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой
жизни мира, и нужно, чтобы, как звёзды в небе,
человеку всегда были ясно видимы огни всех надежд и желаний, неугасимо пылающие на земле.
В душе, как в земле, покрытой снегом, глубоко лежат семена недодуманных мыслей и чувств, не успевших расцвесть. Сквозь толщу ленивого равнодушия и печального недоверия к силам своим в тайные глубины души незаметно проникают новые зёрна впечатлений бытия, скопляются там, тяготят сердце и чаще всего умирают вместе с
человеком, не дождавшись света и тепла, необходимого для роста
жизни и вне и внутри души.
— Ну и вот, — медленно и сиповато сказывал Маркуша, — стало быть, родится
человек, а с ним и доля его родится, да всю
жизнь и ходить за ним, как тень, и ходить, братец ты мой! Ты бы в праву сторону, а она те в леву толкнёть, ты влево, а она те вправо, так и мотаить, так всё и мотаить!
Было странно слышать, что есть
люди, которые будто смеют ставить себя, свою волю против всей
жизни, но — вспоминался отец, чем-то похожий на этих
людей, и он слушал доверчиво.
Он слушал рассказы о их
жизни и подвигах благоговейно и участливо, как жития святых, но не мог представить себе таких
людей на улицах города Окурова.
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной
жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных
людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему
людей, — соединяла их какая-то иная
жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
И представлялась тихая
жизнь, без нужды в
людях, без скрытой злобы на них и без боязни перед ними, только — вдвоём, душа с душою. Было сладко думать об этом, в груди теплело, точно утро разгоралось там.
— Это — не то! — говорила она, отрицательно качая головой. — Так мне и вас жалко: мне хочется добра вам, хочется, чтобы человеческая душа ваша расцвела во всю силу, чтобы вы жили среди
людей не лишним
человеком! Понять их надо, полюбить, помочь им разобраться в тёмной путанице этой нищей, постыдной и страшной
жизни.
Страшной
жизни коснулась я и теперь, кажется, стала проще думать о
людях, серьёзнее смотреть на свою
жизнь, на всю себя.
Эта жуткая мысль точно уколола больное сердце, оно забилось сильнее и ровнее, старый
человек упрямо сдвинул брови, отошёл к постели, лёг и стал перечитывать свои записки, вспоминая, всё ли, что надобно, он рассказал о
жизни.
Хорошие слова, и утром рано, пока
люди не проснулись, как будто верны они, а дневной
жизни — не соответствуют.
Хочется мне иной раз обойти невидимкой весь город из дома в дом, посидеть в каждой семье и оглядеть — как
люди живут, про что говорят, чего ожидают? Или, как я, ждут неведомо чего,
жизнь так же непонятна им, и думы их лишены вида?
И, в безумии, многих
людей бил. Хороший
человек пропал. Отчего у нас хорошие
люди плохо живут и так мучительно кончают
жизнь свою? Экий беспризорный народ все мы.
— Сгниёте вы в грязи, пока, в носах ковыряя, душу искать станете, не нажили ещё вы её: непосеянного — не сожнёшь! Занимаетесь розысками души, а чуть что — друг друга за горло, и
жизнь с вами опасна, как среди зверей.
Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. Каждый один, все потеряны, всюду тревога и безместное брожение по всей земле. Себя бы допрежде нашли, друг другу подали бы руки крепко и неразрывно…
— Это, — говорит, — ничего не доказует. Ты гляди: шла по улице женщина — раз! Увидал её благородный
человек — два! Куда изволите идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное — женщина, она живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю
жизнь и мечется, ищет, кому
жизнь её суждена, ищет
человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
— Ты, — говорит, — Сеня,
человек добрый, ты — честный, ты сам всё видишь, помоги мне, несчастной! Кирилло, — говорит, — тайно сопьётся и меня зря изведёт, покуда Ефим Ильич своей смерти дождётся, — помоги, пожалей, гляди — какова я, разве мне такую
жизнь жить надо?
— Ты, Яков, одинарный
человек, ты всегда одно видишь, везде одно, а двуглазые, они всё — двоят. Я говорю всем: гляди прищурившись; я
человек случайный, только — шалишь! — я вижу верно! Кто
жизнь начал? Баба, — верно? Кто
жизнь начал?
— Не внушайте
человеку, что он и дела его, и вся
жизнь на земле, всё — скверно и непоправимо скверно, навсегда! Нет, убеждайте его: ты можешь быть лучше, ибо ты — начало всех деяний, источник всех осуществлений!
« — Дело в том, — сказал он сегодня, час назад, — дело в том, что живёт на свете велие множество замученных, несчастных, а также глупых и скверных
людей, а пока их столь много, сколь ни любомудрствуй, ни ври и ни лицемерь, а хорошей
жизни для себя никому не устроить.
Думаю я про него: должен был этот
человек знать какое-то великое счастье, жил некогда великой и страшной радостью, горел в огне — осветился изнутри, не угасил его и себе, и по сей день светит миру душа его этим огнём, да не погаснет по вся дни
жизни и до последнего часа.
Приятно было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою
жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью, думаю, и вдруг поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы на
люди да и крикнул...
Одетая в тёмное, покрытая платком, круглая и небольшая, она напоминала монахиню, и нельзя было сказать, красива она или нет. Глаза были прикрыты ресницами, она казалась слепой. В ней не было ничего, что, сразу привлекая внимание, заставляет догадываться о
жизни и характере
человека, думать, чего он хочет, куда идёт и можно ли верить ему.
Это обилие мыслей, простых, понятных, легко разрешавших сложную путаницу
жизни, вооружало душу бодростью, внушая доверие к
людям, к силе их разума и уважение к добрым намерениям их.
Так что, осуждая и казня человека-то, всё-таки надо бы не забывать, что, как доказано, в делах своих он не волен, а как ему назначено судьбою, так и живёт, и что надобно объяснить ему ошибку
жизни в её корне, а также всю невыгоду такой
жизни, и доказывать бы это внушительно, с любовью, знаете, без обид, по чувству братства, — это будет к общей пользе всех.
И пламенно начала о том, что
жизнь требует от
человека самопожертвования, а Сеня, послушав её, вдруг ехидно спросил...
— Она не чувствует себя, ей кажется, что она родилась для
людей и каждый может требовать от неё всего, всю её
жизнь. Она уступит всякому, кто настойчив, — понимаете?
— Таким образом, женясь на ней, вы спасёте двух хороших
людей от роковой ошибки. Сами же, в лице Дуни, приобретёте на всю
жизнь верного друга.
— Каждый
человек должен найти своё пристрастие — без пристрастия какая
жизнь? Возьмём, примерно, вас…
Шумная, жадная, непрерывная суета
жизни раздражала, вызывая угрюмое настроение.
Люди ходили так быстро, точно их позвали куда-то и они спешат, боясь опоздать к сроку; днём назойливо приставали разносчики мелкого товара и нищие, вечером — заглядывали в лицо гулящие девицы, полицейские и какие-то тёмные ребята.
А пред ним всплывали смутно картины иной возможной
жизни: вот он сидит в семье своих окуровских
людей, спокойно и солидно беседуя о разных делах, и все слушают его с почтительным вниманием.
— Нет, Иван Андреич, неправда! Он и
люди его толка — против глупости, злобы и жадности человечьей! Это
люди — хорошие, да; им бы вот не пришло в голову позвать
человека, чтобы незаметно подпоить да высмеять его; время своё они тратят не на игру в карты, на питьё да на еду, а на чтение добрых и полезных книг о несчастном нашем российском государстве и о
жизни народа; в книгах же доказывается, отчего
жизнь плоха и как составить её лучше…
Он внушал этим
людям, что надо жить внимательнее и доверчивее друг ко другу, — меньше будет скуки, сократится пьянство; говорил, что надо устроить общественное собрание, чтобы все сходились и думали, как изменить, чем украсить
жизнь, — его слушали внимательно и похваливали за добрые намерения.
Душа его томилась желанием дружбы, откровенных бесед об этих
людях, о всей
жизни, а вокруг не было
человека, с которым он мог бы говорить по душе.
И вдруг он снова очутился лицом к лицу с одним из тех странных
людей, с которыми уже не однажды
жизнь упрямо сталкивала его.
Жизнь его шла суетно и бойко,
люди всё теснее окружали, и он стал замечать, что руки их направлены к его карманам. То один, то другой из деловых
людей города тайно друг от друга предлагали ему вступить с ними в компанию, обещая золотые барыши, и всё чаще являлся крепенький Сухобаев, садился против хозяина и, спрятав глазки, убедительно говорил...
—
Жизнь становится другой, а
люди — всё те же, — говорил Никон.
Сначала Кожемякин принимал её покорно и без спора подчинялся её внушениям, охлаждавшим всякое любопытство к
жизни, интерес к
людям.