Неточные совпадения
Матвей знал, зачем люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих и Власьевны о
женщинах давно уже познакомили его с этим. Ему было приятно слышать, что отец бросил Власьевну, и он хотел знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно, и желание
говорить с отцом пропало.
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на
женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно
говоря о чём-то сердечном и печальном.
В нём зажглось истомное желание обнять Палагу,
говорить ей какие-то хорошие, сердечные слова. Выглянув в окно,
женщина сказала...
Выйдя из ворот, он видит: впереди, домов за десяток, на пустынной улице стоят две
женщины, одна — с вёдрами воды на плечах, другая — с узлом подмышкой; поравнявшись с ними, он слышит их мирную беседу: баба с вёдрами, изгибая шею, переводит коромысло с плеча на плечо и, вздохнув,
говорит...
Возвращаясь домой, победители орут на улицах слободы похабные песни о зареченских девицах и
женщинах, плюют в стёкла окон, отворяют ворота; встретив баб и девушек,
говорят им мерзости.
И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба глаза, —
женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что
говорит.
Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил руками жилет и, стоя среди комнаты, стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла
женщина в тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены, между глаз сердитая складка, а под глазами тени утомления или печали. Смотреть в лицо ей — неловко, Кожемякин поклонился и, не поднимая глаз, стал двигать стул, нерешительно, почти виновато
говоря...
Ему часто казалось, что, когда постоялка
говорит, — слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют от него эту
женщину решёткой запутанных петель. Хорошее лицо её становилось неясным за сетью этих слов, они звучали странно, точно она
говорила языком, не знакомым ему.
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи
говорила о Христе: слушал он, и казалось, что
женщина эта знала Христа живым, видела его на земле, — так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.
Хворала она недель пять, и это время было его праздником. Почти каждый день он приходил справляться о её здоровье и засиживался в тесной комнатке у ног
женщины до поры, пока не замечал, что она устала и не может
говорить.
— Объясни ты мне, Христа ради, что это, как? Вот — ты
говоришь — хороший я человек и друг тебе, а ты для меня — хорошая
женщина и друг, и оба мы — русские, а ладу — нет между нами: мной желаемое — тебе не надобно, твои мысли — мне не ясны, — как это вышло?
Ходил он, заложив руки за спину, как, бывало, отец, тяжело шаркая ногами, согнув спину, спустя голову, — мысленно раздев любимую
женщину, нёс её перед собою, в жарком воздухе ночи, и
говорил ей...
В большом плетёном кресле полулежала странно маленькая фигурка
женщины и, протягивая детскую руку, отдалённым голосом
говорила...
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту
женщину: в своё время город много и злорадно
говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто не
говорил о ней ни слова.
Про
женщин очень памятно Дроздов
говорит, хоть и не всегда понятно. С Максимом они всё спорят, и на все слова Дроздова Максим возражает: врёшь! Выдаёт себя Дроздов за незаконнорожденного, будто мать прижила его с каким-то графом, а Максим спрашивает...
— Это, —
говорит, — ничего не доказует. Ты гляди: шла по улице
женщина — раз! Увидал её благородный человек — два! Куда изволите идти, и — готово! Муж в таком минутном случае вовсе ни при чём, тут главное —
женщина, она живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже.
— В
женщине, —
говорит, — может быть, до двадцати душ скрыто и больше, оттого она и живёт то так, то сяк, оттого и нельзя её понять…
О
женщине и о душе он больше всего любит
говорить, и слушать его интересно, хоть и непонятен смысл его речей. Никогда не слыхал, чтобы про
женщин говорилось так: будто бы с почтением, даже со страхом, а всё-таки — распутно.
Я
говорю так и так, и очень мне это противно: тут людей перебили, истерзали
женщин, а он — внимательно палочкой зубы ковыряет, на-ко!
А Максим почернел, глядит на Ефима волком и молчит. Накануне того как пропасть, был Вася у неизвестной мне швеи Горюшиной, Ефим прибежал к ней, изругал её, затолкал и,
говорят, зря всё: Максим её знает,
женщина хотя и молодая, а скромная и думать про себя дурно не позволяет, хоть принимала и Васю и Максима. Но при этом у неё в гостях попадья бывает, а к распутной
женщине попадья не пошла бы.
Женщины сидели все вместе за одним концом стола, ближе к самовару, и
говорили вполголоса, не вмешиваясь в медленную, с большими зияниями напряжённой тишины беседу мужчин.
А
женщины, явно притворяясь, что не замечают нового человека, исподлобья кидают в его сторону косые взгляды и, видимо,
говорят о нём между собою отрывисто и тихонько.
— Ты, чай, знаешь, —
говорил он низким, сипловатым тенорком, — отец у нас был хороший, кроткий человек, только — неделовой и пьющий; хозяйство и торговля у матери в руках, и он сам при нас, бывало,
говаривал: «Устя, ты дому начало!» А мать была
женщина рослая, суровая, характерная: она нас и секла, и ласкала, и сказки сказывала.
— Если бы завелись такие
женщины, как ты сказывал, — задумчиво
говорил Никон, откинув голову и глядя в потолок.
Кожемякин, прислонясь к стене, упорно разглядывая этот страшный рисунок, меловое лицо
женщины и её точно за милостыней протянутую ладонь, стоял и, всхлипывая,
говорил Никону...
— Он-всегда-был-несчастный, — всё суровее
говорила женщина, странно отрывая слово от слова. — Я его счастливым пыталась делать — ладно, будет!
Неточные совпадения
— Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, — это ложный круг.
Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение
женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, —
говорил он.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его
женщиной находится уже в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для
женщины, не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только
женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала
говорить с ним.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты
говоришь, что он с ней
говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью теперь могла
говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни
женщины.