Неточные совпадения
Есть на Руси такие особые люди: будто он хороший и будто честно говорит — а внутри себя просто гнилой жулик: ни в нём нет веры ни во что, ни ему, сукиному сыну, ни в чём
верить нельзя.
— Не
верь ему, родимый! Он не юродивый, а чиновник, — чиновник он, за воровство прогнан, гляди-ка ты, клоп какой, — у нас тут настоященький
есть юродивый…
Медь
поёт робко и уныло, — точно кто-то заплутался в темноте и устало кричит, уже не
веря, что его услышат. Разбуженные собаки дремотно тявкают, и снова город утопает в глубоком омуте сырой тишины.
— Зачем
буду говорить? Кто мне
верит?
— Дурному всяк
поверит! Народ у нас злой, всё может
быть. А кто она — это дело не наше. Нам — одно: живи незаметно, как мы живём, вот вся задача!
— Не может
быть, — не
верю я вам! Читайте о 81-ом годе…
Когда не
верят образованные люди — знаете,
есть и
были такие — думаешь: ну, что ж?
— Всепетая мати — это и
есть весна, а бог — солнце! Так когда-то
верили люди, — это не плохо! Добрые боги созданы весною. Сядемте!
— Евгенья Петровна! — заговорил он тихо и жалобно. — Ну, пожалей же меня! Полюби! Как нищий, прошу, — во всём
поверю тебе, всё
буду делать, как велишь! Скажи мне: отдай всё мужикам, — отдам я!
— Никто ничего не знает этого. Это всё врут на меня, ты не
верь. Закон
есть, по закону Ваське приводится в остроге сидеть, а нам с тобой на воле гулять! Идём в избу-то!
Я ушла, чтобы не мучить вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова. Не стану говорить о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и не могу я, должно
быть, сказать ничего такого, что убедило бы вас.
Поверьте — не жена я вам. А жалеть — я не могу, пожалела однажды человека, и четыре года пришлось мне лгать ему. И себе самой, конечно.
Есть и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы знали её.
Он не
верил, что всё и навсегда кончено.
Было странно, что Евгении нет в доме, и казалось, что к этому никогда нельзя привыкнуть. Унылые, надутые лица Шакира и Натальи, острые улыбочки Алексея как будто обвиняли его.
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало
быть, ничему не
верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
— Куда же я пойду? Ты думаешь, они
поверили? Как же! Они меня сейчас бить станут. Нет, уж я тут
буду — вот прикурну на лежанке…
— Доля правды, — говорит, — и тут
есть: способствовал пагубе нашей этот распалённый протопоп. Его невежеству и ошибкам благодаря изобидели людей, загнали их в тёмные углы, сидят они там почти три века, обиды свои лелея и ни во что, кроме обид, не
веря, ничему иному не видя цены.
Одетая в тёмное, покрытая платком, круглая и небольшая, она напоминала монахиню, и нельзя
было сказать, красива она или нет. Глаза
были прикрыты ресницами, она казалась слепой. В ней не
было ничего, что, сразу привлекая внимание, заставляет догадываться о жизни и характере человека, думать, чего он хочет, куда идёт и можно ли
верить ему.
— А я — не согласна; не спорю — я не умею, а просто — не согласна, и он сердится на меня за это, кричит. Они осуждают, и это подстрекает его, он гордый, бешеный такой, не
верит мне, я говорю, что вы тоже хороший, а он думает обо мне совсем не то и грозится, вот я и прибежала сказать! Ей-богу, — так боюсь; никогда из-за меня ничего не
было, и ничего я не хочу вовсе, ах, не надо ничего, господи…
«
Верит», — думал Кожемякин. И всё яснее понимал, что эти люди не могут стать детьми, не смогут жить иначе, чем жили, — нет мира в их грудях, не на чем ему укрепиться в разбитом, разорванном сердце. Он наблюдал за ними не только тут, пред лицом старца, но и там, внизу, в общежитии; он знал, что в каждом из них тлеет свой огонь и неслиянно
будет гореть до конца дней человека или до опустошения его, мучительно выедая сердцевину.
— Это не народ, а — сплошь препятствие делу-с! То
есть не
поверите, Матвей Савельевич, какие люди, — столь ленивы и — в ту же минуту — жадны, в ту самую минуту-с! Как может человек
быть жаден, но — ленив? Невозможно понять! Даже как будто не город, а разбойничий лагерь — извините, собрались эдакие шиши и ждут случая, как бы напасть на неосторожного человека и оного ограбить.
— Ты — не очень
верь! Я знаю — хорошего хочется, да — немногим! И ежели придёт оно некому
будет встретить его с открытой душой, некому; никто ведь не знает, какое у хорошего лицо, придёт — не поймут, испугаются, гнать
будут, — новое-де пришло, а новое опасным кажется, не любят его! Я это знаю, Любочка!
— То
есть — это как же? Ведь какие люди — вопрос! В евреев — не верю-с, но
есть люди значительно опаснее их, это совсем лишние люди и, действительно, забегают вперёд, нарушая порядок жизни, да-с!
Юность — сердце мира,
верь тому, что говорит она в чистосердечии своём и стремлении к доброму, — тогда вечно светел
будет день наш и вся земля облечётся в радость и свет, и благословим её — собор вселенского добра».
Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но,
верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и
было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я
буду спокоен в сердце.
А князь опять больнехонек… // Чтоб только время выиграть, // Придумать: как тут
быть, // Которая-то барыня // (Должно
быть, белокурая: // Она ему, сердечному, // Слыхал я, терла щеткою // В то время левый бок) // Возьми и брякни барину, // Что мужиков помещикам // Велели воротить! //
Поверил! Проще малого // Ребенка стал старинушка, // Как паралич расшиб! // Заплакал! пред иконами // Со всей семьею молится, // Велит служить молебствие, // Звонить в колокола!
Не
верьте, православные, // Привычке
есть предел: // Нет сердца, выносящего // Без некоего трепета // Предсмертное хрипение, // Надгробное рыдание, // Сиротскую печаль!
Стародум.
Поверь мне, всякий найдет в себе довольно сил, чтоб
быть добродетельну. Надобно захотеть решительно, а там всего
будет легче не делать того, за что б совесть угрызала.
Верь мне, что наука в развращенном человеке
есть лютое оружие делать зло.