Неточные совпадения
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож на
женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым
глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один
глаз больше другого.
Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Согнувшись, почти на четвереньках, Созонт бросился в дверь на двор, а
женщина, тихонько, как собака во сне, взвизгнула и, стоя на коленях, огромными
глазами уставилась в лицо пасынка.
Непромытые
глаза щипало, их туманили слёзы. Солнце было уже высоко, золотистый утренний свет властным потоком влился в окно, осенил кровать и одел полунагое тело
женщины чистым и живым сиянием.
На лице
женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд,
глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху,
женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
Он чётко помнит, что, когда лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо
женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали на лицо ему, вливаясь в его
глаза, он чувствовал их солёный вкус на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
Вдруг он увидал Палагу: простоволосая, растрёпанная, она вошла в калитку сада и, покачиваясь как пьяная, медленно зашагала к бане;
женщина проводила пальцами по распущенным косам и, вычёсывая вырванные волосы, не спеша навивала их на пальцы левой руки. Её лицо, бледное до синевы, было искажено страшной гримасой,
глаза смотрели, как у слепой, она тихонько откашливалась и всё вертела правой рукой в воздухе, свивая волосы на пальцы.
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым
глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо
женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором. С крыши скучно смотрит на них одним
глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь с боку на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит
женщин, покачивая головами, они смотрят вслед ему.
И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба
глаза, —
женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что говорит.
Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил руками жилет и, стоя среди комнаты, стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла
женщина в тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены, между
глаз сердитая складка, а под
глазами тени утомления или печали. Смотреть в лицо ей — неловко, Кожемякин поклонился и, не поднимая
глаз, стал двигать стул, нерешительно, почти виновато говоря...
Улыбка
женщины была какая-то медленная и скользящая: вспыхнув в глубине
глаз, она красиво расширяла их; вздрагивали, выпрямляясь, сведённые морщиною брови, потом из-под чуть приподнятой губы весело блестели мелкие белые зубы, всё лицо ласково светлело, на щеках появлялись славные ямки, и тогда эта
женщина напоминала Матвею когда-то знакомый, но стёртый временем образ.
Кожемякин видел, что две пары
глаз смотрят на
женщину порицающе, а одна — хитро и насмешливо. Стало жаль её. Не одобряя её поступка с сыном, он любовался ею и думал, с чувством, близким зависти...
По росту и походке он сразу догадался, что это странноприемница Раиса,
женщина в годах и сильно пьющая, вспомнил, что давно уже её маленькие, заплывшие жиром
глаза при встречах с ним сладко щурились, а по жёлтому лицу, точно масло по горячему блину, расплывалась назойливая усмешка, вспомнил — и ему стало горько и стыдно.
Он ясно видел, что для этой
женщины Маркуша гораздо интереснее, чем хозяин Маркуши: вот она, после разговора в кухне, всё чаще стала сходить туда и даже днём как будто охотилась за дворником, подслеживая его в свободные часы и вступая с ним в беседы. А старик всё глубже прятал
глаза и ворчал что-то угрожающее, встряхивая тяжёлою головою.
Женщина задумчиво молчала, глядя куда-то мимо него, он следил за её
глазами и, холодея, ожидал ответа.
Женщина взглянула в лицо Матвея ласковым взглядом глубоко запавших
глаз.
Когда он впервые рассказал ей о своем грехе с Палагой и о том, как отец убил мачеху, — он заметил, что
женщина слушала его жадно, как никогда ещё,
глаза её блестели тёмным огнём и лицо поминутно изменялось. И вдруг по скорбному лицу покатились слёзы, а голова медленно опустилась, точно кто-то силою согнул шею человека против воли его.
Женщина оглянулась, точно поискав кого-то
глазами, и задумчиво сказала...
Тело
женщины обожгло ему руки, он сжал её крепче, — она откачнулась назад, Матвей увидел ласковые
глаза, полуоткрытые губы, слышал тихие слова...
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не взять ему эту
женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую голову, видел её взволнованное, розовое лицо и влажный блеск
глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
Высокая
женщина закрыла
глаза и неожиданно-красивым голосом ласково и печально приняла песню...
Смущённо улыбаясь, Кожемякин смотрел в прозрачное, с огромными
глазами лицо
женщины.
Кожа на висках у хозяйки почти голубая, под
глазами лежали черноватые тени, на тонкой шее около уха торопливо дрожало что-то, и вся эта
женщина казалась изломанной, доживающей последние дни.
Красивый наредкость, рыжий,
глаза голубые, брови тёмные, рот — как у
женщины: мал и ласков.
Когда он про
женщин говорит,
глаза у него темнеют, голос падает до шёпота, и съёживается он, как в испуге, что ли.
И вот начала она меня прикармливать: то сладенького даст, а то просто так,
глазами обласкает, ну, а известно, о чём в эти годы мальчишки думают, — вытягиваюсь я к ней, как травина к теплу.
Женщина захочет — к ней и камень прильнёт, не то что живое. Шло так у нас месяца три — ни в гору, ни под гору, а в горе, да на горе: настал час, подошла она вплоть ко мне, обнимает, целует, уговаривает...
— Этого я не могу, когда
женщину бьют! Залез на крышу, за трубой сижу, так меня и трясёт, того и гляди упаду, руки дрожат, а снизу: «У-у-у! Бей-й!!» Пух летит, ах ты, господи! И я — всё вижу, не хочу, а не могу
глаза закрыть, — всё вижу. Голое это женское тело треплют.
И тёмные
глаза Комаровского тоже нередко слепо останавливались на лице и фигуре
женщины, — в эти секунды они казались большими, а белков у них как будто не было.
— Ой, что вы это! — воскликнула
женщина, покраснев и опуская
глаза.
Он следил за
женщиной: видимо, не слушая кратких, царапающих восклицаний горбуна и Максима, она углублённо рассматривала цветы на чашке, которую держала в руках, лицо её побледнело, а пустые
глаза точно паутиной покрылись.
Он смотрел на попадью, широко открыв
глаза, чувствуя себя как во сне, и, боясь проснуться, сидел неподвижно и прямо, до ломоты в спине.
Женщина в углу казалась ему радужной, точно павлин, голос её был приятен и ласков.
Вспыхнула новая надежда и осветила, словно очистив
женщину огнём, он бросился к ней, схватил за руку, заглянул в
глаза.
А его супруга Марфа Игнатьевна была почти на голову выше его и напоминала куклу: пышная, округлая, с белой наливной шеей и фарфоровым лицом, на котором правильно и цветисто были нарисованы голубые
глаза. Всё, что говорила она, сопровождалось приветливой улыбкой ярко-красных губ, улыбка эта была тоже словно написана, и как будто
женщина говорила ею всем и каждому...
— Ой, господи, кто это? — тихонько крикнула она, схватясь за косяк, и тотчас над её плечом поднялась встрёпанная голова Никона, сердито сверкнули побелевшие
глаза, он рванул
женщину назад, плотно прикрыл дверь и — тоже босой, без пояса, с расстёгнутым воротом пошёл на Кожемякина, точно крадучись, а подойдя вплоть, грозно спросил...
Но
женщина, тяжело опираясь руками в стол, поднялась и, широко открыв потемневшие
глаза, уверенно и деловито повторила...
Женщина присела, выскользнула из его рук, отбежала к двери и, схватившись за ручку её, заговорила быстрым шёпотом, покраснев до плеч, сверкая
глазами и грозя кулаком...
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь, умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо на
глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и детьми, помогая по хозяйству, — в городе её звали Луша-домовница. Была она
женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив — весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.