Неточные совпадения
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром
шея бледнели, глаза почти закрывались,
в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами на нём сушат кровь человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью
в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
Теперь, когда Матвей знал, что мать его ушла
в монастырь, Власьевна стала для него ещё более неприятна, он старался избегать встреч с нею, а разговаривая, не мог смотреть
в широкое, надутое лицо стряпухи. И, не без радости, видел, что Власьевна вдруг точно сморщилась, перестала рядиться
в яркие сарафаны, — плотно сжав губы, она покорно согнула
шею.
Тонкий, как тростинка, он
в своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой
шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
— Видишь, как бойко и мелко научился ты писать? Хорошо! А ещё лучше было бы, буде ты,
сшив себе тетрадь, усвоил привычку записывать всё, что найдёшь достойным сохранения
в памяти. Сделай-ко это, и первое — приучишься к изложению мысли, а второе — украсишь одиночество твоё развлечением небесполезным. Человеческое — всегда любопытно, поучительно и должно быть сохраняемо для потомства.
Она жила, точно кошка: зимою любила сидеть
в тёплых темноватых уголках, летом пряталась
в тени сада.
Шила, вязала, мурлыча неясные, однообразные песни, и, начиная с мужа, всех звала по имени и отчеству, а Власьевну — тётенькой.
Очарованный ими, вспоминая свои сны и откровенные суждения Пушкаря о женщинах, он вытянул
шею,
в сладком и трепетном волнении слушая и следя.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал
в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по
шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула
шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя
в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась
в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
Пьянея всё более, он качался, и казалось, что вот сейчас ткнётся головой
в землю и сломает свою тонкую
шею. Но он вдруг легко и сразу поднял ноги, поглядел на них, засмеялся, положил на скамью и, вытянувшись, сказал...
Изо дня
в день он встречал на улицах Алёшу,
в длинной, холщовой рубахе, с раскрытою грудью и большим медным крестом на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную
шею, юродивый поспешно обегал улицы, держась правою рукою за пояс, а между пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
Та жизнь, о которой хвалебно и красочно говорил отец, обошла город,
в котором человек, по имени Самсон, был горбат, плешив, кривонос и
шил картузы из старых штанов.
В прошлые годы Матвей проводил их
в кухне, читая вслух пролог или минеи,
в то время как Наталья что-нибудь
шила, Шакир занимался делом Пушкаря, а кособокий безродный человек Маркуша, дворник, сидя на полу, строгал палочки и планки для птичьих клеток, которые делал ловко, щеголевато и прочно.
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он
в кухне, писал письмо, Шакир сводил счёт товара, Наталья
шила, а Маркуша на полу, у печки, строгал свои палочки и рассказывал Борису о человечьих долях.
В двери появился Шакир, с палкой
в руке, палка дрожала, он вытягивал
шею, прищурив глаза и оскалив зубы, а за его плечами возвышалась встрёпанная голова Максима и белое, сердитое, нахмуренное лицо.
Он был одет
в рубаху серого сукна, с карманом на груди, подпоясан ремнём, старенькие, потёртые брюки были заправлены за голенища смазных, плохо вычищенных сапог, и всё это не шло к его широкому курносому лицу, к густой, законно русской бороде, от глаз до плеч; она обросла всю
шею и даже торчала из ушей, а голова у него — лысая, только на висках и на затылке развевались серые пряди жидких волос.
Кожемякин видел, что дворник с горбуном нацеливаются друг на друга, как петухи перед боем: так же напряглись и, наклонив головы, вытянули
шеи, так же неотрывно, не мигая, смотрят
в глаза друг другу, — это возбуждало
в нём тревогу и было забавно.
Властно захватило новое, неизведанное чувство:
в приятном остром напряжении, вытянув
шею, он всматривался
в темноту, стараясь выделить из неё знакомую коренастую фигуру. Так, точно собака на охоте, он крался, думая только о том, чтобы его не заметили, вздрагивая и останавливаясь при каждом звуке, и вдруг впереди резко звякнуло кольцо калитки, взвизгнули петли, он остановился удивлённый, прислушался — звук шагов Максима пропал.
Но открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его упало: по двору встречу ему шёл Максим
в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся к венцу. Он взглянул
в лицо хозяина, приостановился, приподнял плечи и волком прошёл
в дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую
шею, стянутую воротом рубахи.
Уже при въезде во двор Кожемякин испуганно почувствовал, что дома случилось неладное; Шакир, ещё более пожелтевший и высохший, бросился к нему, взвизгивая и всхлипывая, не то плача, не то смеясь, завертелся, схватил за руку, торопливо ввёл
в дом, прихлопнул дверь и встал перед ним, вытянув изрезанную морщинами
шею, захлёбываясь словами...
Алексей Иванович Посулов, человек небольшой, коренастый, имел длинную
шею, и за это
в городе прозвали его Шкаликом.
То же говорил и Сухобаев, человек ловкий
в движениях, вежливый, острый, как
шило.
Она сидела, как всегда, прямо и словно
в ожидании каком-то, под розовой кофтой-распашонкой отчётливо дыбилось её тело, из воротничка, обшитого кружевом, гордо поднималась наливная
шея, чуть-чуть покачивалась маленькая, темноволосая, гладко причёсанная голова, на её писаном лице,
в тумане глаз, слабой искрой светилась улыбка.
Сухобаев поднял голову и стал смотреть
в зеркало, приглаживая рыжеватые волосы на голове, а Никон, закинув руки за
шею, улыбался, говоря...
В углу около изразцовой печи отворилась маленькая дверь,
в комнату высунулась тёмная рука, дрожа, она нащупала край лежанки, вцепилась
в него, и, приседая, бесшумно выплыл Хряпов, похожий на нетопыря,
в сером халате с чёрными кистями. Приставив одну руку щитком ко лбу, другою торопливо цапаясь за углы шкафов и спинки стульев, вытянув жилистую
шею, открыв чёрный рот и сверкая клыками, он, качаясь, двигался по комнате и говорил неизменившимся ехидно-сладким, холодным говорком...
Сейчас меня за ногу и за полу сдёрнули, затолкали, накричали
в нос разных слов — чёрная сотня и прочее, а один паренёк — очень весёлый, между прочим, — ударил меня по
шее.
Но откуда-то из середины зала, от стола, где сидели Посулов и регент, растекался негромкий, ясный, всё побеждающий голос,
в его сторону повёртывались
шеи, хмурились лица, напряжённо вслушиваясь, люди останавливали друг друга безмолвными жестами, а некоторые негромко просили...