Неточные совпадения
Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объемистый
в плечах и во всем туловище, с крупными чертами лица, с большой головой, с крепкой, коротенькой
шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами,
в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют
шею друга руками, долго смотрят
в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают
в обморок.
Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся веселые голоса, хохот, балалайка, девки играют
в горелки; кругом его самого резвятся его малютки, лезут к нему на колени, вешаются ему на
шею; за самоваром сидит… царица всего окружающего, его божество… женщина! жена!
Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и, уткнув носы
в работу, прилежно
шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его, или для самих себя.
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть!
Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы
в монастырь, на богомолье…»
«Как ни наряди немца, — думала она, — какую тонкую и белую рубашку он ни наденет, пусть обуется
в лакированные сапоги, даже наденет желтые перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет все торчат жесткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие руки так и просятся приняться за
шило или много-много — что за смычок
в оркестре».
Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри,
шить изящные воротнички и манишки; заказывала
в городе курточки; учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю…
Обломов сидит с книгой или пишет
в домашнем пальто; на
шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он
в сюртуке, прекрасно сшитом,
в щегольской шляпе… Он весел, напевает… Отчего же это?..
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется
в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой: нагибаться,
шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик
в сторону, быстро и жарко обвила его
шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо...
Она отворила дверь, и от двери отскочило несколько голов и бросилось бегом
в комнаты. Он успел увидеть какую-то женщину, с голой
шеей и локтями, без чепца, белую, довольно полную, которая усмехнулась, что ее увидел посторонний, и тоже бросилась от дверей прочь.
Вдруг сзади его скрипнула дверь, и
в комнату вошла та самая женщина, которую он видел с голой
шеей и локтями.
— Ты никогда не знаешь, что мне нужно! — с неудовольствием сказала Ольга, лежа
в постели и рассматривая цепочку на
шее.
А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти забыла. Начнет
шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, — она,
в три прыжка, является
в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки
в сливках.
Он охотно останавливал глаза на ее полной
шее и круглых локтях, когда отворялась дверь к ней
в комнату, и даже, когда она долго не отворялась, он потихоньку ногой отворял ее сам и шутил с ней, играл с детьми.
Из недели
в неделю, изо дня
в день тянулась она из сил, мучилась, перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась
в ситцевом ежедневном наряде: с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала
шею старой затасканной косынкой.
И, накинув на
шею косынку, вошла вслед за ним
в гостиную и села на кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под косынку.
Он не договорил, а она, как безумная, бросилась к нему
в объятия и, как вакханка,
в страстном забытьи замерла на мгновение, обвив его
шею руками.
Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его
шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему
в глаза, потом задумалась, положив голову на плечо мужа.
В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая, стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил на ее упрек… и ей стало так больно, так жаль его…
Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на
шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да
в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска
в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором,
в саду, мгновенно выскочит и
в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит
в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит
в сторону, потом уже, вытянув напряженно
шею, спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы,
в гимназию, да хозяйка ездила за разными покупками.
И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная
в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они
шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.
Вон она,
в темном платье,
в черном шерстяном платке на
шее, ходит из комнаты
в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы,
шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом
в глазах.