Неточные совпадения
А со мной дружбу легко начать:
увижу, бывало, весёлого
человека — вот мне и друг!
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский он добрый бог, всё терпит. Он
видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы
человека осудить, надо с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему было приятно
видеть, как
люди пьянеют от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он
видел, что
люди в этот час благодарят от полноты чувств, и ему хотелось, чтобы мужики всегда улыбались добрыми глазами.
— Где уж! Всего-то и поп не поймёт. Ты бы вот что понял: ведь и Сазан не молоденький, да
человек он особенный! Вот, хорошо твой батюшка про старину сказывает, а когда Сазан так уж как райские сады
видишь!
Что
люди дрались — это было в порядке жизни; он много раз
видел, как в праздники рабочие, напившись вина, колотили друг друга, пробуя силу и ловкость;
видел и злые драки, когда
люди, сцепившись подобно псам, катались по земле бесформенным комом, яростно скрипя зубами и вытаращив налитые кровью, дикие глаза.
Но теперь, когда он
видел, как деловито, истово и беззлобно били
человека насмерть, забавляясь избиением, как игрой, — теперь Матвей тяжело почувствовал страх перед
людьми, спокойно отиравшими о свои грязные портки пальцы, вымазанные кровью товарища по работе.
Они сразу выдали
людям свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный, с томными глазами; фарфоровое лицо Палаги оживилось, в глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все
видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала...
Но его оттёрли прочь, поставив перед Матвеем длинного
человека, несуразно сложенного из острых костей, наскоро обшитых старой, вытертой, коричневой кожей. Голова у него была маленькая, лоб выдвинулся вперёд и навис над глазами; они смотрели в лицо юноши, не мигая и словно не
видя ничего.
А в нём незаметно, но всё настойчивее, укреплялось желание понять эти мирные дни, полные ленивой скуки и необъяснимой жестокости, тоже как будто насквозь пропитанной тоскою о чём-то. Ему казалось, что, если всё, что он
видит и слышит, разложить в каком-то особом порядке, разобрать и внимательно обдумать, — найдётся доброе объяснение и оправдание всему недоброму, должно родиться в душе некое ёмкое слово, которое сразу и объяснит ему
людей и соединит его с ними.
Матвей, наклонив голову, сконфуженно отошёл прочь: он
видел, что именно этот
человек, русый и курносый, подманил собаку, приласкал её и сшиб в творило пинком ноги, крикнув товарищам...
Кожемякин
видит, как всё, что было цветисто и красиво, — ловкость, сила, удаль, пренебрежение к боли, меткие удары, острые слова, жаркое, ярое веселье — всё это слиняло, погасло, исчезло, и отовсюду, злою струёй, пробивается тёмная вражда чужих друг другу
людей, — та же непонятная вражда, которая в базарные дни разгоралась на Торговой площади между мужиками и мещанами.
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не
видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у
людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин
видел, что горожане смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
— Эк вы, братцы, наголодались по человеке-то! Ничего не
видя, а уж и то и сё! Однако ты, Наталья, не больно распускай язык на базаре-то и везде, — тут всё-таки полиция причастна…
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю
видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь: бог сделал
человека, а дьявол — кота и говорит ему: гляди за всем, что
человек делает, глаз не спускай!
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила о Христе: слушал он, и казалось, что женщина эта знала Христа живым,
видела его на земле, — так необычно прост и близок
людям был он в её рассказе.
«Воеводина барыня пленного турка привезла, все ходят за реку смотреть, и я тоже
видел:
человек роста высокого, лицом чёрен, большеголов и усат.
— Я,
видите, мало ведь знаю! Конечно, может, некоторые и жалели, да я
людей мало
вижу…
Я не знала, что такие
люди есть, а теперь мне кажется, что я
видела их десятки, — таких, которые, говоря да и нет, говорят — отстань!
— Живёшь, живёшь и вдруг с ужасом
видишь себя в чужой стране, среди чужих
людей. И все друг другу чужды, ничем не связаны, — ничем живым, а так — мёртвая петля сдавила всех и душит…
—
Видите ли, Матвей Савельич, ещё когда я первый раз — помните? — пришла к вам, я поняла: вот этот
человек влюбится в меня! Я стала бояться этого, избегала знакомства с вами, — вы заметили это?
Но, взглянув в лицо ей,
видел добрые глаза, полные внимания и участия, немножко приоткрытые губы, серьёзную складку между бровей, — лицо родного
человека.
— Ага, вот
видите! — воскликнула она, торжествуя. — Есть же иные
люди…
Вам не поздно учиться, ведь душа у вас ещё юная, и так мучительно
видеть, как вы плохо живёте, как пропадает хорошее ваше сердце, нужное
людям так же, как и вам нужно хорошее!
Он прошёл Русь крест-накрест, и со всем, что я
вижу в
людях, его речи согласны. Народ непонятный и скучающий — отчего бы это? Максим говорит — от глупости. Так ли? Дураки и сами весело живут и другим забавны…»
— А хожу, — говорит, — туда-сюда и гляжу, где хорошие
люди,
увижу — потрусь около них. Выглядел вас на беседе тогда, сидите вы, как во сне, сразу видно, что
человек некорыстный и ничего вам от
людей не надо. Вот, теперь около вас поживу.
— Ты, — говорит, — Сеня,
человек добрый, ты — честный, ты сам всё
видишь, помоги мне, несчастной! Кирилло, — говорит, — тайно сопьётся и меня зря изведёт, покуда Ефим Ильич своей смерти дождётся, — помоги, пожалей, гляди — какова я, разве мне такую жизнь жить надо?
— Ты его много
видел? — убеждает Шакир. —
Люди разны и жулик разный…
— Пёс его знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а вот
людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался,
вижу — мне годится! Что же, говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное слово, а от
людей прячешь, али это не грех?
— Вот ты много
видел, — звенел памятный голос кривого. — А как надо жить с достойным
человеку пристрастием, ну?
— Ты, Яков, одинарный
человек, ты всегда одно
видишь, везде одно, а двуглазые, они всё — двоят. Я говорю всем: гляди прищурившись; я
человек случайный, только — шалишь! — я
вижу верно! Кто жизнь начал? Баба, — верно? Кто жизнь начал?
«Вот — опять ушёл
человек неизвестно куда, — медленно складывалась печальная и досадная мысль. — Он — ушёл, а я остался, и снова будто во сне
видел его. Ничего невозможно понять!»
На кладбище не взошёл Шакир, зарыли без него, а я, его не
видя, испугался, побежал искать и земли горсть на гроб не бросил, не успел. Он за оградой в поле на корточках сидел, молился; повёл его домой, и весь день толковали. Очень милый, очень хороший он
человек, чистая душа. Плакал и рассказывал...
Ему захотелось, чтобы этот
человек жил рядом с ним, чтоб можно было
видеть и слышать его каждый день. Он чувствовал, что просит, как нищий, и что это глупо и недостойно, и, волнуясь, боясь отказа, бормотал, спустя голову.
— Вот, — мол, — скоро сорок лет, как я живу, а ни одного счастливого
человека не
видел. Раньше, бывало, осуждал
людей, а ныне, как стал стареться, — жалко всех.
— Доля правды, — говорит, — и тут есть: способствовал пагубе нашей этот распалённый протопоп. Его невежеству и ошибкам благодаря изобидели
людей, загнали их в тёмные углы, сидят они там почти три века, обиды свои лелея и ни во что, кроме обид, не веря, ничему иному не
видя цены.
— Да вот
видите в чём: у
человека нет простой, крепкой веры, и он хочет её выдумать себе, а чего нет, того не выдумаешь.
—
Видите ли — вот вы все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения, от души, а между тем, из-за простой разницы в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие
люди и вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только добре…
— Я позвала вас, чтобы сказать о Комаровском. Он несчастен и потому зол. Ему хочется
видеть всех смешными и уродливыми. Он любит подмечать в
человеке смешное и пошлое. Он смотрит на это как на свою обязанность и своё право…
— Не то слово! — сказал старик, раскуривая папиросу. —
Видите ли: нельзя швыряться
людьми!
Кожемякин всматривался в лица
людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие от страданий,
видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он смотрел на
людей и думал...
А перебегая туда-сюда,
человек только сам себе и всему сословию игру портит, оттого и
видим мы в дамках вовсе не те шашки, которым это надлежит!
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются
люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите
видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь — славу заслужат, как добрые
люди…
— У мировых выступал! — с гордостью, дёрнув головой, сказал Тиунов. — Ходатайствовал за обиженных, как же! Теперь это запретили, не мне — персонально, — а всем вообще, кроме адвокатов со значками. Они же сами и устроили запрещение: выгодно ли им, ежели бы мы могли друг друга сами защищать? И вот опять —
видите? И ещё: всех
людей судят чиновники, ну, а разве может чиновник всякую натуру понять?
Иногда — всё реже — Кожемякин садился за стол, открывал свою тетрадь и с удивлением
видел, что ему нечего записывать о
людях, не к чему прицепиться в них. Все они сливались в один большой серый ком, было в каждом из них что-то своё, особенное, но — неясное, неуловимое — оно не задевало души.
Казалось, что, кроме скупости и жадности, глаза её ничего не могут
видеть в
людях, и живёт она для того, чтобы свидетельствовать только об этом. Кожемякин морщился, слушая эти рассказы, не любил громкий рассыпчатый смех и почти с отчаянием думал...
«Давно не касался я записей моих, занятый пустою надеждой доплыть куда-то вопреки течению; кружился-кружился и ныне, искалечен о подводные камни и крутые берега, снова одинок и смотрю в душу мою, как в разбитое зеркало. Вот — всю жизнь натуживался
людей понять, а сам себя — не понимаю, в чём начало моё — не
вижу и ничего ясного не могу сказать о себе».
«Благослови господи на покаяние без страха, лжи и без утайки. Присматриваясь к
людям, со скорбью
вижу: одни как я — всё время пытаются обойти жизнь стороной, где полегче, но толкутся на одном месте до усталости и до смерти бесполезно себе и
людям, другие же пытаются идти прямо к тому, что любят, и, обрекая себя на многие страдания, достигают ли любимого — неизвестно».
Между плеч
людей он
видел гроб и в нём жёлтый нос Никона; сбоку, вздыхая и крестясь, шагала Ревякина; Сухобаев поглядывал на неё, вполголоса говоря...
— Вот, — говорил чистенький
человек, тыкая пальцем в крупные слова, — извольте-с
видеть, как сказано строго.
— Вот как делаются книги сначала! Какое удовольствие, должно быть, писать про
людей! Я тоже буду записывать всё хорошее, что
увижу. А отчего у вас нет карточки тёти Евгении?