Неточные совпадения
Матвей невольно оглянулся: слишком часто говорил отец о скуке, и мальчик
всё более ясно чувствовал тупой гнёт этой невидимой силы, окружавшей и дом и
всё вокруг душным облаком.
Матвей изумлённо посмотрел на
всех и ещё
более изумился, когда, встав из-за стола, увидал, что
все почтительно расступаются перед ним. Он снова вспыхнул от стыда, но уже смешанного с чувством удовольствия, — с приятным сознанием своей власти над людьми.
Всё, что произошло до этой минуты, было не так страшно, как ожидал Матвей, но он чувствовал, что это ещё
более увеличивает тяжесть которой-то из будущих минут.
—
Более же
всего я люблю сомов, даже во снах, знаете, вижу их нередко…
Пьянея
всё более, он качался, и казалось, что вот сейчас ткнётся головой в землю и сломает свою тонкую шею. Но он вдруг легко и сразу поднял ноги, поглядел на них, засмеялся, положил на скамью и, вытянувшись, сказал...
Ему казалось, что
все окна домов смотрят на него насмешливо,
все человечьи глаза подозрительно и хмуро. Иногда короткою искрою мелькал
более мягкий взгляд, это бывало редко, и он заметил, что дружелюбно смотрят только глаза старух.
Но
всего более угнетало Кожемякина отношение окуровцев к женщине, оно с печальной ясностью обличало в тёмных душах людей присутствие чего-то страшного, что — он чувствовал незаметно прилеплялось и к его душе грязным, ядовитым пятном, вызывая соблазнительные, тревожные мысли и стыдное, болезненное напряжение в теле.
Клирошанка, видел он, замечала этот взгляд, прикованный к её глазам, и, выпрямляя тонкое тело, словно стремилась подняться выше, а голос её звучал
всё более громко и сладко, словно желая укрепить чью-то маленькую, как подснежник юную, надежду.
Город взмок, распух и словно таял, всюду лениво текли ручьи, захлебнувшаяся земля не могла
более поглощать влагу и,
вся в заплатах луж, в серых нарывах пузырей, стала подобна грязному телу старухи нищей.
Матвей,
всё более успокаиваясь, заметил...
Он мысленно считал недоверчивые усмешки постоялки, учительные замечания, которые она бросала мимоходом, и — сердился. Он сознавал себя способным одолеть в ней то чужое, непонятное, что мешало ему подойти к ней, создавая неощутимую, но
всё более заметную преграду. Назойливо пытался разговориться с нею и — не мог, смущаясь, обижаясь, не понимая её речей и стыдясь сознаться в этом.
«Чего беспокоится?» — думал он, искоса поглядывая на неё и чувствуя, что ему становится
всё более неловко с нею.
Нет, он плохо понимал. Жадно ловил её слова, складывал их ряды в памяти, но смысл её речи ускользал от него. Сознаться в этом было стыдно, и не хотелось прерывать её жалобу, но чем
более говорила она, тем чаще разрывалась связь между её словами. Вспыхивали вопросы, но не успевал он спросить об одном — являлось другое и тоже настойчиво просило ответа. В груди у него что-то металось, стараясь за
всем поспеть,
всё схватить, и —
всё спутывало. Но были сегодня в её речи некоторые близкие, понятные мысли.
…С неделю он прожил чего-то ожидая, и с каждым днём это ожидание становилось
всё более беспокойным, намекающим на большое горе впереди.
«Ну да! — размышлял он
всё более уверенно. — Возьмёт денег и посчитает себя обязанной мне. Конечно!»
«
Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их
более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь смотрит на города эти и на людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Напиваясь и багровея до синевы, он становился
всё развязнее, говорил быстрее, глаже и ухмылялся
всё более часто.
Ему хотелось уложить
все свои думы правильно и неподвижно, чтобы навсегда схоронить под ними тревожное чувство,
всё более разраставшееся в груди. Хотелось покоя, тихой жизни, но что-то мешало этому. И, рассматривая сквозь ресницы крепкую фигуру Максима, он подумал, что, пожалуй, именно этот парень и есть источник тревоги, что он будит в душе что-то новое, непонятное ещё, но уже — обидное.
А один иностранный посол написал своим, что «народ привык-де к неволе, к низкому, бесчеловечному раболепию пред теми, кто
всего более делает ему зла».
Но когда дядя Марк, уставая, кончал свою речь и вокруг него, точно галки вокруг колокольни, начинали шуметь
все эти люди, — Кожемякин вспоминал себя, и в грудь ему тихонько, неумолимо и лукаво вторгалось
всё более ясное ощущение своей несхожести с этими людьми.
Её лицо краснело ещё
более, рот быстро закрывался и открывался, и слова сыпались из него тёмные в своей связи и раздражающе резкие в отдельности. Кожемякин беспокойно оглядывался вокруг, смотрел на попадью,
всё ниже и равнодушнее склонявшую голову над своей работой, — эта серая гладкая голова казалась полною мыслей строгих, верных, но осторожных, она несколько успокаивала его.
Сеня Комаровский был молчалив. Спрятав голову в плечи, сунув руки в карманы брюк, он сидел всегда вытянув вперёд короткие, маленькие ноги, смотрел на
всех круглыми, немигающими глазами и время от времени медленно растягивал тонкие губы в широкую улыбку, — от неё Кожемякину становилось неприятно, он старался не смотреть на горбуна и — невольно смотрел, чувствуя к нему
всё возрастающее,
всё более требовательное любопытство.
И скоро Кожемякин заметил, что его слова уже не вызывают лестного внимания, их стали принимать бесспорно и,
всё более нетерпеливо ожидая конца его речи, в конце торопливо говорили, кивая ему головой...
Маленький тёмный домик, где жила Горюшина, пригласительно высунулся из ряда других домов, покачнувшись вперёд, точно кланяясь и прося о чём-то. Две ставни были сорваны, одна висела косо, а на крыше, поросшей мхом, торчала выщербленная, с вывалившимися кирпичами, чёрная труба. Убогий вид дома вызвал у Кожемякина скучное чувство, а силы
всё более падали, дышать было трудно, и решение идти к Горюшиной таяло.
О них думалось
всё более неприязненно, потому что они не шли к нему. Скука подсказывала ему сердитые, обиженные мысли.
И снова Кожемякин ходил вдоль забора плечо о плечо с дядей Марком, невнимательно слушая его слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие душу, эти слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая сердца,
всё более холодевшего под их тоскливую музыку.
Иногда вставало в памяти мохнатое лицо дяди Марка, но оно становилось
всё более отдалённым, расплываясь и отходя в обидное прошлое.
И всегда, во
всех его словах прикрыто, но заметно звучала усмешка, ещё
более возбуждавшая интерес к нему.
Кожемякину
всё более нравилось беседовать с этим человеком. Он чувствовал себя стоящим в уровень с кривым, не ниже его. Недоверие к Тиунову не исчезало, но отстранялось возрастающим интересом к его речам.
Смагин, широко развалясь на стуле, тыкал рукою в воздух и говорил,
всё более горячась...
Они стали друзьями, Никон почти поселился у Кожемякина и
всё более нравился ему. Он особенно подкупал Матвея Савельева тем молчаливым и напряжённым вниманием, с которым слушал его рассказы о редких людях, о Марке Васильеве, Евгении, Тиунове. Первые двое не вызывали у него никаких вопросов, а только удивление.
А она, быстро привыкая к нему, становилась разговорчивее, горячее и требовательнее в ласках и
всё более смущала его прилипчивым, нехорошим любопытством: заласкав, она спрашивала его тихим, жадным шёпотом...
Кожемякину было неловко и стыдно: в тяжёлую, безумную минуту этот человек один не оставил его, и Матвей Савельев сознавал, что поп заслуживает благодарности за добрую помощь. Но благодарности — не было, и не было доверия к попу; при нём
всё становилось ещё
более непонятным и шатким.
Но ещё хуже,
более злостно, стали смотреть на него, узнав, что он передал
весь капитал в руки Сухобаева.
Никон Маклаков стал посещать его
всё реже, иногда не приходил по неделе, по две. Кожемякин узнал, что он начал много пить, и с каждой встречей было заметно, что Никон быстро стареет: взлизы на висках поднимались
всё выше, ссекая кудри, морщины около глаз углублялись, и весёлость его, становясь
всё более шумной, казалась
всё больше нарочитой.
Походила по саду и незаметно, не простясь, ушла, а Кожемякин долго сидел один, разглядывая себя, как в зеркало, и
всё более наливаясь страхом.
Лицо его обильно взмокло от слёз, непрерывно лившихся из красных, точно раны, глаз, он снова вытащил платок, крепко отёр щёки, подавил глаза, не прерывая речи. Было странно видеть его дряхлость, это таяние слезами и — слышать тонкий, резкий голосок, и было
всё более жалко его.
Они заспорили, сначала хоть и горячо, но вежливо, подыскивая наиболее круглые и мягкие слова, а потом
всё более сердито, грубо, зло и уже не стесняясь обижать друг друга.