Неточные совпадения
Сидит грозен
бог на престоле златоогненном,
Предстоять
ему серафими, херувими, светли ангели,
День и ночь всё поють
они да славу
богу вечному.
А как просить царя-то небесного о милости грешникам,
Со стыда в очи грозные, божий, поглядеть не решаютьси…
Об антихристе она говорила не часто, но всегда безбоязненно и пренебрежительно; имя божие звучало в устах её грозно; произнося
его, она понижала голос, закатывала глаза и крестилась. Сначала Матвей боялся
бога, силы невидимой, вездесущей и всезнающей, но постепенно и незаметно привык не думать о
боге, как не думал летом о тепле, а зимою о снеге и холоде.
— От зависти да со зла! Скворцы да воробьи в
бога не верят, оттого
им своей песни и не дано. Так же и люди: кто в
бога не верит — ничего не может сказать…
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский
он добрый
бог, всё терпит.
Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы человека осудить, надо с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
— Цветком? Ничего, ловко!
Он во всём ловок. Пьяный я тогда был, а когда я пьян, мне проповедь читать припадает охота. Всех бы я учил — просто беда! Даже ротному однажды подсунул словцо:
бог, мол, не велел в морду бить! Вспороли кожу-то…
— Ей-богу! — сказал
он, подняв глаза к потолку амбара, перекрестился и взял её за руки. — Только ты не уходи, пожалуйста…
Прогнал я
его: иди-ка, говорю, Лексей, с
богом, не ко двору ты мне, сердце портишь!
А
он, кроткий-то,
он за свой страх боится жить,
ему надобно, чтобы кто-нибудь отвечал за
него богу и царю, сам
он на себя ничего, окромя побоев, не хочет брать.
Выйду, бывало, к
нему за баню, под берёзы, обнимет
он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про города, про людей разных, про себя — не знаю, как
бог меня спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному!
— Дурак
он, — добродушно говорил Иван, — так, вроде полоумного даже, ей-богу!
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о
нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся
ему улыбкой пламенной и жгучей, и —
богу, закон которого
он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей города Окурова.
—
Они с Пушкарёвым — особенные! В
бога твёрдо верят, например…
— Я
ему мальчишкам знал-та… теперь такой большой татарин — вот плачит!
Он моя коленкам диржал, трубам играл, барабанам бил — бульша двасать лет прошёл! Абзей моя, Рахметулла говорил: ты русска, крепка сердца твоя — татарска сердца, кругла голова татарска голова — верна! Один
бог!
—
Бог с ней! — сказал
он, опустив глаза. — Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?
«Пусть уедет,
бог с ней! Сын про царя поёт — родимый, голубчик — про царя! А мать вон
оно что! Куда теперь ехать ей? Нету здесь квартир, и были бы — не пустят её, — побить даже могут. Это — как раз!»
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий,
он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все
они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у
него из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь
его ночью — искра брызжет. Древний зверь:
бог сделал человека, а дьявол — кота и говорит
ему: гляди за всем, что человек делает, глаз не спускай!
— Храни
бог! На что
они мне надобны?
— Подождите, — перебила постоялка
его речь, — значит, вы верите в
бога?
— Доли-те? А от
бога, барынька, от
него всё! Родилась, скажем, ты,
он тотчас архангелем приказывает — дать ей долю, этой! Дадуть и запишуть, — с того и говорится: «так на роду написано» — ничего, значить, не поделаешь!
— Ангели — как же! — отозвался
он, качнув головой. — Ангель — это для
богу угодных, на редких это, на — дурачков, блаженных, юродивых, ангели, — чтобы
их охранять, оттого
они и зимой босы ходять и всё сносять. Ангель, сказано, хранитель, значить — уж решено: этого — хранить,
он богу угоден, нужен!
— Тут, барынька, в слове этом, задача задана:
бог говорить — доля, а дьявол — воля, это
он, чтобы спутать нас, подсказывает! И кто как слышить. В ину душу омманное это слово западёть, дьяволово-то, и почнёть человек думать про себя: я во всём волен, и станеть с этого либо глупым, либо в разбойники попадёть, — вот
оно!
Не мигая,
он следил за игрою её лица, освещённого добрым сиянием глаз, за живым трепетом губ и ласковым пением голоса, свободно, обильно истекавшего из груди и словах, новых для
него, полных стойкой веры. Сначала она говорила просто и понятно: о Христе, едином
боге, о том, что написано в евангелии и что знакомо Матвею.
Он ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем
он раньше казался
ему, но, в то же время,
он ещё дальше отошёл от жизни, точно между живым
богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она
ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу
ему,
он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу
богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в
них Христос
бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с
ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Да. Батюшка очень
его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про
него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все люди к одному
богу придут…
— Конечно! — радостно воскликнул
он, вскакивая на ноги. —
Они ведь тоже оба любят вас, ей-богу! Вот мы и будем жить — четверо! Как в крепости!
— Ты — Матвей, а я — Мокей, тут и вся разность, — милай, понимаешь? Али мы не люди
богу нашему, а? Нам с тобой все псы — собаки, а
ему все мы — люди, — больше ничего! Ни-к-какой отлички!
— Очень может быть, потому что вы тут признаёте
бога, но — не веруете в
него…
— Такое умозрение и характер! — ответил дворник, дёрнув плечи вверх. — Скушно у вас в городе — не дай
бог как, спорить тут не с кем… Скажешь человеку: слыхал ты — царь Диоклетиан приказал, чтобы с пятницы вороны боле не каркали? А человек хлопнет глазами и спрашивает: ну? чего
они ему помешали? Скушно!
—
Его. Лежит мёртвый человек, а лицо эдакое довольное, будто говорит мне: я, брат, помер и очень это приятно! Ей-богу, как будто бы умнейшее дело сделал!
— Дальше уж и рассказать нельзя, что делалось, ей-богу! — смущённо сознался
он, не глядя на женщин. — Словно бы я не русский и надо было
им крестить меня в свою веру, только — не святою водой, а всякой скверной…
Хорошо: много народу вокруг, а один ты в
нём, над народом и тобою
бог — и тоже один.
Человек двусоставен, в двусоставе этом и есть вечное горе
его: плоть от дьявола, душа от
бога, дьявол хочет, чтоб душа содеялась участницей во всех грехах плотских, человек же не должен этого допускать.
— Представляются перед
богом, будто ошиблись в мыслях, оберегая душеньку чистой для
него…
Женщин, девушек — за косы, юбки, платья обдерут, голых по земле тащут, да в животики пинают ножищами, в животики, знаешь, девушек-то, а
они — как фарфоровые, ей-богу!
«Максим денно и нощно читает Марковы книги, даже похудел и к делу своему невнимателен стал, вчера забыл трубу закрыть, и ночью мы с Марком дрожью дрожали от холода.
Бог с
ним, конечно, лишь бы учился в помощь правде. А я читать не в силе; слушаю всё, слушаю, растёт душа и обнять всё предлагаемое ей не может. Опоздал, видно, ты, Матвей, к разуму приблизиться».
Особенно много говорил
он про Аввакума, ласково говорил, а не понравился мне протопопище: великий изувер пред людьми, а перед
богом — себялюбец, самохвал и велия зла зачинщик. «
Бог, — говорит, — вместил в меня небо и землю и всю тварь» — вишь ты, какой честолюб!
Евгеньины речи против
его речей — просто детские,
он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда
он говорит слова суровые, — глаза
его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу
он не ходит, да и поп за всё время только дважды был у
него; оба раза по субботам, после всенощной, и
они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и
боге.
Показалось мне, что поп на
бога жалуется и боится
его, а дядя Марк говорит безбоязненно и внушительно.
Понравились мне эти слова, только не понял я насчёт питья, и
он мне рассказал про философа Сократа, отравленного народом за отрицание
бога. Всё бы надо знать, всё в прошлом интересно и поучительно, а я — точно крот, дневному свету неприятелем живу.
Гляжу на
него, а ответить не умею. Уйти
ему отсюда нельзя, слава
богу,
он по какому-то закону два года должен прожить у нас».
Поп позвал меня к себе, и она тоже пошла с Любой, сидели там, пили чай, а дядя Марк доказывал, что хорошо бы в городе театр завести. Потом попадья прекрасно играла на фисгармонии, а Люба вдруг заплакала, и все
они ушли в другую комнату. Горюшина с попадьёй на ты, а поп зовёт её Дуня, должно быть, родственница она
им. Поп, оставшись с дядей, сейчас же начал говорить о
боге; нахмурился, вытянулся, руку поднял вверх и, стоя середи комнаты, трясёт пышными волосами. Дядя отвечал
ему кратко и нелюбезно.
— Придавая
богу хотение и действия, — кричит поп, — ты награждаешь
его свойствами своими, человеческими, ты расщепляешь
его единство.
— Позволь! Чего
бог может хотеть, когда
он — всё, и как
он может действовать, на что направил бы действие, когда вне
его ничто же бысть?
—
Бог с
ним! — как бы упрашивая, сказала женщина. —
Он и так убит.
— Голубица тихая — не слушайте
их! Идите одна скромной своей дорогой и несите счастье тому, кто окажется достойным
его, ибо вы созданы
богом…
Замечаю я, что всего труднее и запутаннее люди говорят про
бога, и лучше бы
им оставить это, а то выходит и страшно, и жалобно, и недостойно великого предмета.