Неточные совпадения
— Да, Самсон! Народ нуждается в героях. Но…
я еще подумаю. Может
быть — Леонид.
— Он родился в тревожный год — тут и пожар, и арест Якова, и еще многое. Носила
я его тяжело, роды
были несколько преждевременны, вот откуда его странности,
я думаю.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки,
я это видела, и
мне рассказывала Павля. Когда у
меня вырастут груди, как у мамы и Павли,
я тоже
буду родить — мальчика и девочку, таких, как
я и ты. Родить — нужно, а то
будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не
будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой
поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда
выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал
меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
— До того, как хворать, мама
была цыганкой, и даже
есть картина с нее в красном платье, с гитарой.
Я немножко поучусь в гимназии и тоже стану
петь с гитарой, только в черном платье.
—
Я — человек бедный,
мне надобно много
есть.
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде и склюнет ее, подлетит к другой и ее склюет.
Я не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой, и так, знаешь,
было жалко звезд, вот, думаю, завтра уж небо-то пустое
будет…
— А
я — не знаю. Может
быть,
я еще никого не люблю.
— Увидишь —
я получше Ломоносова
буду.
—
Мне показалось, тут кто-то
был…
— У него
была неприятность, но
я не хочу говорить об этом.
— Нравится? Нет, — решительно ответил Макаров. — Но в нем
есть нечто раздражающе непонятное
мне, и
я хочу понять.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить.
Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она
мне о книжках, о разных поэзиях, а
я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Люба Сомова, курносая дурочка,
я ее не люблю, то
есть она
мне не нравится, а все-таки
я себя чувствую зависимым от нее. Ты знаешь, девицы весьма благосклонны ко
мне, но…
— И прошу вас сказать моему папа́, что, если этого не
будет,
я убью себя. Прошу вас верить. Папа́ не верит.
— Заветы отцов! Мой отец завещал
мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком
будешь. Ну вот,
я — учусь. Только не думаю, что здесь чему-то научишься.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас
есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, —
я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
— Почему они так кричат? Кажется, что вот сейчас начнут бить друг друга, а потом садятся к столу,
пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все время гладила
меня по спине, точно
я — кошка.
— Это разумно, что не пошел, — сказала мать; сегодня она, в новом голубом капоте,
была особенно молода и внушительно красива. Покусав губы, взглянув в зеркало, она предложила сыну: — Посиди со
мной.
—
Я должна
была сказать тебе все это давно, — слышал он. — Но, повторяю, зная, как ты наблюдателен и вдумчив,
я сочла это излишним.
—
Есть у
меня знакомый телеграфист, учит
меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он
мне сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
— Слепцы! Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия,
я зову вас на дело добра и любви.
Я говорю священными словами учителя моего: опроститесь,
будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
— Рыжий напоминает
мне тарантула.
Я не видал этого насекомого, но в старинной «Естественной истории» Горизонтова сказано: «Тарантулы тем полезны, что,
будучи настояны в масле, служат лучшим лекарством от укусов, причиняемых ими же».
«Может
быть,
я вовсе и не влюблен, а незаметно для себя поддался атмосфере влюбленности и выдумал все, что чувствую?»
— Это —
было. Мы это делали.
Я ведь сектантов знаю,
был пропагандистом среди молокан в Саратовской губернии. Обо
мне, говорят, Степняк писал — Кравчинский — знаешь? Гусев — это
я и
есть.
— Забыл
я: Иван писал
мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый
был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
— Странно, что существуют люди, которые могут думать не только о себе.
Мне кажется, что в этом
есть что-то безумное. Или — искусственное.
— Отец тоже боится, что
меня эти люди чем-то заразят. Нет.
Я думаю, что все их речи и споры — только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может
быть — от пороков…
— Пускай
будут молнии, — говорила она. — Это даже красиво, но
я совершенно не выношу, когда надо
мной трещит небо.
— Да, — сказал он, мигнув. —
Я должен идти вниз, чай
пить. Гм…
— Слушай-ка, Варавка хочет перевести
меня на службу в Рязань, а это, брат, не годится
мне. Кто там, в Рязани,
будет готовить
меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
— Вот какая новость:
я поступаю на хорошее место, в монастырь, в школу,
буду там девочек шитью учить. И квартиру
мне там дадут, при школе. Значит — прощай! Мужчинам туда нельзя ходить.
— А чего надо
было ей? Только отбить его у
меня. Дескать — видала, как
я тебя ловчее?
— Нет людей, которым истина
была бы нужна ради ее самой, ради наслаждения ею.
Я повторяю: человек хочет истины, потому что жаждет покоя. Эту нужду вполне удовлетворяют так называемые научные истины, практического значения коих
я не отрицаю.
—
Мне иногда кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно сделать, это, как сказал Варавка, — возвратиться в дураки. Может
быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?
— А почему это должно
быть интересно
мне? А зачем это нужно знать?
— Н-ну-с, все благополучно, как только может
быть. Револьвер
был плохонький; пуля ударилась о ребро, кажется, помяла его, прошла сквозь левое легкое и остановилась под кожей на спине.
Я ее вырезал и подарил храбрецу.
— Ночью дежурить
будем я и Таня. Ты иди, спи, Клим.
— Лидия — хитрая. В ней
я чувствую что-то хищное. Из таких, холодных, развиваются авантюристки.
Будь осторожен с нею.
—
Я, разумеется, понимаю твои товарищеские чувства, но
было бы разумнее отправить этого в больницу. Скандал, при нашем положении в обществе… ты понимаешь, конечно… О, боже мой!
— Ты, вероятно,
будешь распутный.
Я думаю — уже? Да?
— Но
есть еще категория людей, которых
я боюсь, — продолжал он звонко и напористо.
— Знаю.
Я так и думала, что скажешь отцу.
Я, может
быть, для того и просила тебя не говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но
я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
—
Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно,
меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно, не достойным ее.
Быть может,
я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно.
Я думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
— Зайдешь?
Я на новой квартире живу. Чаю
выпьем.
— Слышала
я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И
есть у них эдакое упрямство… не могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
—
Мне даже не верится, что
были святые женщины, наверно, это старые девы — святые-то, а может, нетронутые девицы.
— Ой, а
мне подумалось, что ты кровь увидал; у
меня пора кровям
быть…
«Напрасно
я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на себя. — Может
быть, в советах матери скрыто желание не допускать
меня жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
— И
пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А
я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…