Неточные совпадения
Клим очень
хорошо чувствовал,
что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал,
что Клим просто слабенький, вялый мальчик и
что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому,
что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому
что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к себе и находит его только у Ивана.
Клим не помнил, когда именно он, заметив,
что его выдумывают, сам начал выдумывать себя, но он
хорошо помнил свои наиболее удачные выдумки. Когда-то давно он спросил Варавку...
Заметив,
что взрослые всегда ждут от него чего-то,
чего нет у других детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он
хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом спрашивал отца о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял,
что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его...
О боге она говорила, точно о добром и
хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать все,
что хочет, но часто делает не так, как надо.
Ему казалось,
что бабушка так
хорошо привыкла жить с книжкой в руках, с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице, с неизменной любовью к бульону из курицы,
что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
Это было очень
хорошо, потому
что жить в одной комнате с братом становилось беспокойно и неприятно.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он
хорошо видел,
что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того,
что он забыл осторожность.
— Это смешно, а —
хорошо, — говорила она, осторожно вытирая платком выпученные глаза. —
Хорошо, потому
что не современно.
Лицо ее было
хорошо знакомо Климу, тем более тревожно удивлялся он, когда видел,
что сквозь заученные им черты этого лица таинственно проступает другое, чужое ему.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который
хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось,
что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
— Очень метко, — похвалила мать, улыбаясь. — Но соединение вредных книг с неприличными картинками — это уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень
хорошо говорит,
что школа — учреждение, где производится отбор людей, способных так или иначе украсить жизнь, обогатить ее. И — вот:
чем бы мог украсить жизнь Дронов?
Из шестидесяти тысяч жителей города он знал шестьдесят или сто единиц и был уверен,
что хорошо знает весь город, тихий, пыльный, деревянный на три четверти.
— Все,
что тут верно, — гадость, а
что хорошо — ложь.
— Вот как
хорошо сошлось. А я тут с неделю думаю: как сказать,
что не могу больше с тобой?
— Это очень
хорошо тебе,
что ты не горяч. Наша сестра горячих любит распалить да и сжечь до золы. Многие через нас погибают.
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно быть, крепко любят его, и жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он
хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал,
что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Ты не говори дома,
что я была здесь, —
хорошо?
Климу давно и
хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел,
что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал,
что в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение:
чем больше и хуже говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал,
что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие, не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
Говоря так, он был уверен,
что не лжет, и находил,
что говорит
хорошо. Ему показалось,
что нужно прибавить еще что-нибудь веское, он сказал...
Из всего остренького,
что он усвоил в афоризмах Варавки, размышлениях Томилина, он сплетал
хорошо закругленные фразы, произнося их с улыбочкой человека, который не очень верит словам.
Но, отмечая доверчивость ближних, он не терял осторожности человека, который знает,
что его игра опасна, и
хорошо чувствовал трудность своей роли.
— Да, конечно, вы должны чувствовать именно так. Я поняла это по вашей сдержанности, по улыбке вашей, всегда серьезной, по тому, как
хорошо вы молчите, когда все кричат. И — о
чем?
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который
хорошо чувствует,
что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
Мне казалось,
что отец играет только на басовых струнах и уже не так
хорошо, как играл раньше.
Клим уехал в убеждении,
что простился с Нехаевой
хорошо, навсегда и
что этот роман значительно обогатил его. Ночью, в вагоне, он подумал...
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она поняла,
что у нее нет таланта для сцены. Это —
хорошо. Но ей следует понять,
что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя как на что-то исключительное и, может быть, выучится… уважать людей.
— Как все это странно… Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше,
чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит,
что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его
хорошо слушать, а верить ему трудно.
Когда мысли этого цвета и порядка являлись у Самгина, он
хорошо чувствовал,
что вот это — подлинные его мысли, те, которые действительно отличают его от всех других людей. Но он чувствовал также,
что в мыслях этих есть что-то нерешительное, нерешенное и робкое. Высказывать их вслух не хотелось. Он умел скрывать их даже от Лидии.
— Так. Ну,
что ж? Оч-чень
хорошо.
— Однако она не самолюбива. Мне даже кажется,
что она недооценивает себя. Она
хорошо чувствует,
что жизнь — серьезнейшая штука и не для милых забав. Иногда кажется,
что в ней бродит вражда к себе самой, какою она была вчера.
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда
хорошо видны были все дачи, берег реки, мельница, дорога в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало солнце, а еще более — необходимость видеть,
что творится там, внизу.
Клим стоял сзади и выше всех, он
хорошо видел,
что хромой ударил в пустое место. А когда мужик, неуклюже покачнувшись, перекинулся за борт, плашмя грудью, Клим уверенно подумал...
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так
хорошо видеть,
что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал,
что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он уже не может думать о ней так
хорошо, как думал за час перед этим.
Он думал,
что хорошо бы взять Лидию под руку, как это успел Лютов, взять и, прижавшись плечом к плечу ее, идти, закрыв глаза.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к реке, внушая себе,
что он чувствует честное отвращение к мишурному блеску слов и
хорошо умеет понимать надуманные красоты людских речей.
Среднего роста, очень стройный, Диомидов был одет в черную блузу, подпоясан широким ремнем; на ногах какие-то беззвучные,
хорошо вычищенные сапоги. Клим заметил,
что раза два-три этот парень, взглянув на него, каждый раз прикусывал губу, точно не решаясь спросить о чем-то.
Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно,
что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то,
что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал...
— Ты — умный, но — чего-то не понимаешь. Непонимающие нравятся мне больше понимающих, но ты… У тебя это не так. Ты
хорошо критикуешь, но это стало твоим ремеслом. С тобою — скучно. Я думаю,
что и тебе тоже скоро станет скучно.
Клим Самгин думал,
что было бы
хорошо, если б кто-то очень внушительный, даже — страшный крикнул на этих людей...
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял,
что она не любит подругу. Его удивило, как
хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила,
что надо говорить об отчиме, и сказала,
что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Самгин почувствовал себя на крепких ногах. В слезах Маракуева было нечто глубоко удовлетворившее его, он видел,
что это слезы настоящие и они
хорошо объясняют уныние Пояркова, утратившего свои аккуратно нарубленные и твердые фразы, удивленное и виноватое лицо Лидии, закрывшей руками гримасу брезгливости, скрип зубов Макарова, — Клим уже не сомневался,
что Макаров скрипел зубами, должен был скрипеть.
— Когда тебе
хорошо — это помогает тебе понять меня как-то особенно? Что-нибудь изменилось во мне для тебя?
Он чувствовал,
что «этого» ему вполне достаточно и
что все было бы
хорошо, если б Лидия молчала.
Ему иногда казалось,
что оригинальность — тоже глупость, только одетая в слова, расставленные необычно. Но на этот раз он чувствовал себя сбитым с толку: строчки Инокова звучали неглупо, а признать их оригинальными — не хотелось. Вставляя карандашом в кружки о и а глаза, носы, губы, Клим снабжал уродливые головки ушами, щетиной волос и думал,
что хорошо бы высмеять Инокова, написав пародию: «Веснушки и стихи». Кто это «сударыня»? Неужели Спивак? Наверное. Тогда — понятно, почему он оскорбил регента.
По привычке,
хорошо усвоенной им, Самгин осторожно высказывал свои мнения, но на этот раз, предчувствуя,
что может услышать нечто очень ценное, он сказал неопределенно, с улыбкой...
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный,
что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только
что пережитому. Шагая по уснувшей улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая:
что беспокоит его?
«Мастеровой революции — это скромно. Может быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он.
Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да
что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…»
Он соглашался,
что Август Бебель прав, но находил,
что Евгений Рихтер ближе к простой истине, которую так
хорошо чувствует, поэтически излагает скромненький историк Козлов.