Неточные совпадения
Прежде чем ответить на вопрос,
человек этот осматривал всех в комнате светлыми глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым
ухом своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по
уху. Мне нужно знать, а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что
человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит себя. Каждый
человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в
уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на
уши волосы делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на
людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Вот в синем
ухе колокольни зашевелилось что-то бесформенное, из него вылетела шапка, потом — другая, вылетел комом свернутый передник, —
люди на земле судорожно встряхнулись, завыли, заорали; мячами запрыгали мальчишки, а лысый мужичок с седыми усами прорезал весь шум тонким визгом...
Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал
уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу вид уютный; можно было думать, что под этими крышами в светлом тепле дружно живут очень милые
люди.
В кошомной юрте сидели на корточках девять
человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около
ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Человек с серьгою в
ухе поворотил тугую шею, наклонил красное лицо с черными усами.
Человек с серьгой в
ухе не ответил. Вместо него словоохотливо заговорил его сосед, стройный красавец в желтой шелковой рубахе...
Глаза его косо приподняты к вискам,
уши, острые, точно у зверя, плотно прижаты к черепу, он в шляпе с шариками и шнурками; шляпа делала
человека похожим на жреца какой-то неведомой церкви.
За другим столом лениво кушала женщина с раскаленным лицом и зелеными камнями в
ушах, против нее сидел
человек, похожий на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка.
— Семинарист, — повторил Долганов, снова закидывая волосы на затылок так, что обнажились раковины
ушей, совершенно схожих с вопросительными знаками. — Затем, я —
человек, убежденный, что мир осваивается воображением, а не размышлением.
Человек прежде всего — художник. Размышление только вводит порядок в его опыт, да!
— Так тебя, брат, опять жандармы прижимали? Эх ты… А впрочем, черт ее знает, может быть, нужна и революция! Потому что — действительно: необходимо представительное правление, то есть — три-четыре сотни деловых
людей, которые драли бы
уши губернаторам и прочим администраторам, в сущности — ар-рестантам, — с треском закончил он, и лицо его вспухло, налилось кровью.
Человек, одетый крестьянином, ведя под руку монахиню, проверявшую билеты, говорил в
ухо ей...
Среди них особенно заметен был молчаливостью высокий, тощий Редозубов,
человек с длинным лицом, скрытым в седоватой бороде, которая, начинаясь где-то за
ушами, росла из-под глаз, на шее и все-таки казалась фальшивой, так же как прямые волосы, гладко лежавшие на его черепе, вызывали впечатление парика.
Он
человек среднего роста, грузный, двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки. На лысом его черепе, над
ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки. К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.
Вечером он пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные
люди. Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за
ухом и какими-то бумагами в кармане.
В ту же минуту из ресторана вышел Стратонов, за ним — группа солидных
людей окружила, столкнула Самгина с панели, он подчинился ее благодушному насилию и пошел, решив свернуть в одну из боковых улиц. Но из-за углов тоже выходили кучки
людей, вольно и невольно вклинивались в толпу, затискивали Самгина в средину ее и кричали в
уши ему — ура! Кричали не очень единодушно и даже как-то осторожно.
— Мы их под… коленом и — в океан, — кричал он, отгибая нижнюю губу, блестя золотой коронкой; его подстриженные усы, ощетинясь, дрожали, казалось, что и
уши его двигаются. Полсотни
людей кричали в живот ему...
Говорила чья-то круглая, мягкая спина в измятой чесунче, чесунча на спине странно шевелилась, точно под нею бегали мыши, в спину неловко вставлена лысоватая голова с толстыми
ушами синеватого цвета. Самгин подумал, что большинство
людей и физически тоже безобразно. А простых
людей как будто и вовсе не существует. Некоторые притворяются простыми, но, в сущности, они подобны алгебраическим задачам с тремя — со многими — неизвестными.
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял
человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала
ухо Самгина.
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись на толпу, казаки подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади, на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул в
ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой
человек, похожий на шкаф, пальто на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку на затылок,
человек ревел басом...
Сквозь толпу, уже разреженную, он снова перешел площадь у Никитских ворот и, шагая по бульвару в одном направлении со множеством
людей, обогнал Лютова, не заметив его. Он его узнал, когда этот беспокойный
человек, подскочив, крикнул в
ухо ему...
«Кого же защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, — он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но было
человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а
уши — заткнуты ватой.
Человек с ватой в
ушах стал рядом с ним и, протирая рукавом ствол винтовки, благодарно сказал...
Мимо Самгина пронесли во двор убитого солдата, — за руки держал его
человек с ватой в
ухе, за ноги — студент Панфилов.
Его встретил мягкий, серебряный день. В воздухе блестела снежная пыль, оседая инеем на проводах телеграфа и телефона, — сквозь эту пыль светило мутноватое солнце. Потом обогнал
человек в новеньком светло-сером пальто, в серой пуховой шляпе, надетой так глубоко, что некрасиво оттопырились
уши.
Захотелось сегодня же, сейчас уехать из Москвы. Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом воздухе стоял запах конского навоза, дома как будто вспотели, голоса
людей звучали ворчливо, и раздирал
уши скрип полозьев по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин днем ходил по музеям, вечерами посещал театры; наконец — книги и вещи были упакованы в заказанные ящики.
— Не трактир, а — решето, — сказал в
ухо ей остроносый
человек. — Насыпаны в решето
люди, и отсевается от них глупость.
Его слушали очень внимательно, многие головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия, чувствовалось, что в ответ на его дружеские улыбки
люди тоже улыбаются, а один депутат, совершенно лысый, двигал серыми
ушами, точно заяц.
Его слушали плешивый
человек с сизыми
ушами, с орденом на шее и носатая длинная женщина, вся в черном, похожая на монахиню.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у
человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в
ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над
ухом.
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и пошло это… вращение
человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания…
Ухо чего-то болит… Прошу…
Самгин замолчал, отмечая знакомых: почти бежит, толкая
людей, Ногайцев, в пиджаке из чесунчи, с лицом, на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа себя пальцами левой руки за
ухо, наклонив голову, идет Пыльников под руку с высокой дамой в белом и в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов с толстой палкой в руке, рядом с ним дергается Пуришкевич, лысенький, с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий на празднично одетого бойца с мясной бойни.
— Вот я согласен, — ответил в конце стола
человек маленького роста, он встал, чтоб его видно было; Самгину издали он показался подростком, но от его
ушей к подбородку опускались не густо прямые волосы бороды, на подбородке она была плотной и, в сумраке, казалась тоже синеватой.
Его молча слушали
человек десять, слушали, искоса поглядывая друг на друга, ожидая, кто первый решится возразить, а он непрерывно говорил, подскакивая, дергаясь, умоляюще складывая ладони, разводя руки, обнимая воздух, черпая его маленькими горстями, и казалось, что черненькие его глазки прячутся в бороду, перекатываясь до
ушей, опускаясь к ноздрям.
В большой комнате с окнами на Марсово поле собралось
человек двадцать — интересные дамы, с волосами, начесанными на
уши, шикарные молодые
люди в костюмах, которые как бы рекламировали искусство портных, солидные адвокаты, литераторы.
Беседа тянулась медленно, неохотно,
люди как будто осторожничали, сдерживались, может быть, они устали от необходимости повторять друг пред другом одни и те же мысли. Большинство
людей притворялось, что они заинтересованы речами знаменитого литератора, который, утверждая правильность и глубину своей мысли, цитировал фразы из своих книг, причем выбирал цитаты всегда неудачно. Серенькая старушка вполголоса рассказывала высокой толстой женщине в пенсне с волосами, начесанными на
уши...