Неточные совпадения
Говоря, он склонял голову свою
к левому плечу, как бы прислушиваясь
к словам своим, и раковина
уха его тихонько вздрагивала.
— Ну, а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих
ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные
уши должны трещать от прикосновения
к ним.
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным
к нему, точно каторжник
к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался
к звукам. Говорил он мало и только на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского
уха.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут — за
уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор
к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился
к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в
ухо...
Минуты две четверо в комнате молчали, прислушиваясь
к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо
к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не было видно, подруга что-то шептала ей в
ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
На площади становилось все тише, напряженней. Все головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое
ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками в них и, проходя через блоки, спускались
к земле веревки, привязанные
к ушам колокола.
Довольный незатейливым и мрачным каламбуром, он так ухмыльнулся, что борода его отодвинулась
к ушам, обнажив добродушный, тупенький нос.
Вслед за этим он втолкнул во двор Маракуева, без фуражки, с растрепанными волосами, с темным лицом и засохшей рыжей царапиной от
уха к носу. Держался Маракуев неестественно прямо, смотрел на Макарова тусклым взглядом налитых кровью глаз и хрипло спрашивал сквозь зубы...
Маракуев приподнял голову, потом, упираясь руками в диван, очень осторожно сел и, усмехаясь совершенно невероятной гримасой, от которой рот его изогнулся серпом, исцарапанное лицо уродливо расплылось, а
уши отодвинулись
к затылку, сказал...
В кошомной юрте сидели на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого
к музыке дерева; юноша, с невероятно широким переносьем и черными глазами где-то около
ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил руками по котлу, обтянутому кожей осла.
Глаза его косо приподняты
к вискам,
уши, острые, точно у зверя, плотно прижаты
к черепу, он в шляпе с шариками и шнурками; шляпа делала человека похожим на жреца какой-то неведомой церкви.
Он забывал, что боковые бороды его острижены, и, нередко, искал их, шевеля пальцами в воздухе, от
уха к подбородку.
— Имею основание, — отозвался Дьякон и, гулко крякнув, поискал пальцами около
уха остриженную бороду. — Не хотел рассказывать вам, но — расскажу, — обратился он
к Маракуеву, сердито шагавшему по комнате. — Вы не смотрите на него, что он такой якобы ничтожный, он — вредный, ибо хотя и слабодушен, однако — может влиять. И — вообще… Через подобного ему… комара сын мой излишне потерпел.
Тагильский встал, мягкой походкой кота подошел
к нему, присел на ручку кресла и что-то пошептал в подставленное рыженьким
ухо.
Плясать кончили, публика неистово кричала, аплодировала, китаец, взяв русалку под руку, вел ее в буфет, где тоже орали, как на базаре, китаец заглядывал в лицо Варвары, шептал ей что-то, лицо его нелепо расширялось, таяло, улыбался он так, что
уши передвинулись
к затылку. Самгин отошел в угол, сел там и, сняв маску, спрятал ее в карман.
Он человек среднего роста, грузный, двигается осторожно и почти каждое движение сопровождает покрякиванием. У него, должно быть, нездоровое сердце, под добрыми серого цвета глазами набухли мешки. На лысом его черепе, над
ушами, поднимаются, как рога, седые клочья, остатки пышных волос; бороду он бреет; из-под мягкого носа его уныло свисают толстые, казацкие усы, под губою — остренький хвостик эспаньолки.
К Алексею и Татьяне он относится с нескрываемой, грустной нежностью.
Вечером он пошел
к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные люди. Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за
ухом и какими-то бумагами в кармане.
— А вы не из тех ли добродушных, которые хотят подвести либералов
к власти за левую ручку, а потом получить правой их ручкой по
уху?
Засовывая палец за воротник рубахи, он крутил шеей, освобождая кадык, дергал галстук с крупной в нем жемчужиной, выставлял вперед то одну, то другую ногу, — он хотел говорить и хотел, чтоб его слушали. Но и все тоже хотели говорить, особенно коренастый старичок, искусно зачесавший от правого
уха к левому через голый череп несколько десятков волос.
Гогин молчал. Его молчание становилось совершенно невыносимым. Он сидел, покачивая ногой, и Самгину казалось, что обращенное
к нему
ухо Гогина особенно чутко напряжено.
Самгин решил зайти
к Гогиным, там должны все знать. Там было тесно, как на вокзале пред отходом поезда, он с трудом протискался сквозь толпу барышень, студентов из прихожей в зал, и его тотчас ударил по
ушам тяжелый, точно в рупор кричавший голос...
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал
к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала
ухо Самгина.
— Без-зумие, — сквозь зубы сказал он, отходя
к телефону, снял трубку и приставил ее
к щеке, ниже
уха.
Самгин еще в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав
уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает снег метлою в кучки; влево от них, ближе
к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.
К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и
уши ее сильно покраснели. Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
— Да, пожалуйста, я вас очень прошу, — слишком громко сказал Турчанинов, и у него покраснели маленькие
уши без мочек, плотно прижатые
к черепу. — Я потерял правильное отношение
к пространству, — сконфуженно сказал он, обращаясь
к Марине. — Здесь все кажется очень далеким и хочется говорить громко. Я отсутствовал здесь восемь лет.
Задребезжал звонок телефона, следователь приложил трубку
к серому хрящу
уха.
— Чтоб не… тревожить вас официальностями, я, денечка через два, зайду
к вам, — сказал Тагильский, протянув Самгину руку, — рука мягкая, очень горячая. — Претендую на доверие ваше в этом… скверненьком дельце, — сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как бы растаяло, щеки расползлись
к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.
— В «Кафе де Пари», во время ми-карем великий князь Борис Владимирович за ужином с кокотками сидел опутанный серпантином, и кокотки привязали
к его
уху пузырь, изображавший свинью. Вы — подумайте, дорогая моя, это — представитель царствующей династии, а? Вот как они позорят Россию! Заметьте: это рассказывал Рейнбот, московский градоначальник.
— Знал бы ты, какой он дурак, этот Макаров, — точно оса, жужжала Елена в
ухо ему. — А вон этот, который наклонился
к Набокову, Шура Протопопов, забавный человечек. Набоков очень элегантный мужчина. А вообще какие все неуклюжие, серые…
Елена все шептала, называя имена депутатов, характеризуя их, Клим Иванович Самгин наклонил
к лицу ее голову свою, подставил
ухо, делая вид, что слушает, а сам быстро соображал...
Пропустив эти фразы мимо
ушей, Самгин заговорил об отношении германцев
к славянам и, говоря, вдруг заметил, что в нем быстро разгорается враждебное чувство
к немцам. Он никогда не испытывал такого чувства и был даже смущен тем, что оно пряталось, тлело где-то в нем и вот вдруг вспыхнуло.
Седые усы его росли вверх
к ушам, он был очень большой, толстый, и экипаж был большой, а лошадь — маленькая, тощая, и бежала она мелким шагом, как старушка. Извозчик свирепо выкрикивал...
— Вот я согласен, — ответил в конце стола человек маленького роста, он встал, чтоб его видно было; Самгину издали он показался подростком, но от его
ушей к подбородку опускались не густо прямые волосы бороды, на подбородке она была плотной и, в сумраке, казалась тоже синеватой.
Его молча слушали человек десять, слушали, искоса поглядывая друг на друга, ожидая, кто первый решится возразить, а он непрерывно говорил, подскакивая, дергаясь, умоляюще складывая ладони, разводя руки, обнимая воздух, черпая его маленькими горстями, и казалось, что черненькие его глазки прячутся в бороду, перекатываясь до
ушей, опускаясь
к ноздрям.
К маленькому оратору подошла высокая дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула стан, прошептала что-то в
ухо ему, он встал и, взяв ее под руку, пошел
к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...
— Откуда ты знаешь это? — спросил он. Дронов, приподняв плечи
к оттопыренным
ушам своим, небрежно сказал...