Неточные совпадения
Он снова молчал, как будто заснув
с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам
с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о том, как он в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Клим быстро обогнал ее, катясь
с такой быстротой, что глазам его, широко
открытым, было больно.
Клим шагал по двору, углубленно размышляя: неужели все это только игра и выдумка? Из
открытого окна во втором этаже долетали ворчливые голоса Варавки, матери;
с лестницы быстро скатилась Таня Куликова.
После этой сцены Клим почувствовал нечто близкое уважению к девушке, к ее уму, неожиданно
открытому им. Чувство это усиливали толчки недоверия Лидии, небрежности,
с которой она слушала его. Иногда он опасливо думал, что Лидия может на чем-то поймать, как-то разоблачить его. Он давно уже замечал, что сверстники опаснее взрослых, они хитрее, недоверчивей, тогда как самомнение взрослых необъяснимо связано
с простодушием.
— Махорку курить нельзя здесь? — тихонько спросил он Клима; Самгин предложил ему отойти к окну,
открытому в сад, и сам отошел
с ним. Там, вынув из кармана кисет, бумагу, Иноков свернул собачью ножку, закурил, помахал в воздухе спичкой, гася ее, и сказал со вздохом...
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к поезду. Он быстро вскочил
с постели и несколько секунд стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за
открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной рукой упирался в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал головой направо, налево и улыбался, глядя в бесчисленные кругло
открытые, зубастые рты, в красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький,
с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
Он промчался мимо Самгина, показав белое, напудренное известью лицо,
с открытым ртом и круглыми, как монеты, глазами.
Из
открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она начала заниматься историей литературы
с учениками школы, человек восемь ходили к ней на дом. Чтоб не думать, Самгин заставил себя вслушиваться в слова Спивак.
В чистеньком городке, на тихой, широкой улице
с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого дома, сложенного из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела в полутемную комнату, где на широком диване у
открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей,
открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева
с Михаилом Бакуниным.
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо,
с двумя темными пятнами на месте глаз,
открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
В торопливости ее слов было что-то подозрительное, как будто скрывалась боязнь не согласиться или невозможность согласиться.
С непонятной улыбкой в широко
открытых глазах она говорила...
Самгин видел возбужденные лица
с открытыми ртами, но возбуждение казалось ему не гневным, а веселым и озорниковатым.
Когда Клим,
с ножом в руке, подошел вплоть к ней, он увидал в сумраке, что широко
открытые глаза ее налиты страхом и блестят фосфорически, точно глаза кошки. Он, тоже до испуга удивленный ею, бросил нож, обнял ее, увел в столовую, и там все объяснилось очень просто: Варвара плохо спала, поздно встала, выкупавшись, прилегла на кушетке в ванной, задремала, и ей приснилось что-то страшное.
Климу становилось все более неловко и обидно молчать, а беседа жены
с гостем принимала характер состязания уже не на словах: во взгляде Кутузова светилась мечтательная улыбочка, Самгин находил ее хитроватой, соблазняющей. Эта улыбка отражалась и в глазах Варвары, широко
открытых, напряженно внимательных; вероятно, так смотрит женщина, взвешивая и решая что-то важное для нее. И, уступив своей досаде, Самгин сказал...
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных
открытые рты и лица людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные люди и среди них старичок
с медалью на шее, тот, который сидел в купе вместе
с Климом.
Самгин пытался подавить страх, вспоминая фигуру Морозова
с револьвером в руках, — фигуру, которая была бы комической, если б этому не мешало
открытое пренебрежение Морозова к Гапону.
Он шагал мимо нее, рисуя пред собою картину цинической расправы
с нею, готовясь схватить ее, мять, причинить ей боль, заставить плакать, стонать; он уже не слышал, что говорит Дуняша, а смотрел на ее почти
открытые груди и знал, что вот сейчас…
В дом прошли через кухню, — у плиты суетилась маленькая, толстая старушка
с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь,
открытая на террасу.
Самгин шагнул еще, наступил на горящую свечу и увидал в зеркале рядом
с белым стройным телом женщины человека в сереньком костюме, в очках,
с острой бородкой,
с выражением испуга на вытянутом, желтом лице —
с открытым ртом.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз
с нее,
с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом
с нею — себя
с растрепанной прической,
с открытым ртом на сером потном лице.
Вспомнились свои, домашние старики и прежде всех — историк Козлов,
с его старомодной фразой: «Как истый любитель чая и пьющий его безо всяких добавлений…» Тот же Козлов во главе монархической манифестации,
с открытой, ревущей, маленькой пастью,
с палкой в руке.
Внизу, за окнами, как-то особенно разнообразно и весело кричал, гремел огромный город, мешая слушать сердитую речь, мешала и накрахмаленная горничная
с птичьим лицом и удивленным взглядом широко
открытых, черных глаз.
— Вот мы и у пристани! Если вам жарко — лишнее можно снять, — говорил он, бесцеремонно сбрасывая
с плеч сюртук. Без сюртука он стал еще более толстым и более остро засверкала бриллиантовая запонка в мягкой рубашке. Сорвал он и галстук, небрежно бросил его на подзеркальник, где стояла ваза
с цветами. Обмахивая платком лицо, высунулся в
открытое окно и удовлетворенно сказал...
В больнице, когда выносили гроб, он взглянул на лицо Варвары, и теперь оно как бы плавало пред его глазами, серенькое, остроносое,
с поджатыми губами, — они поджаты криво и оставляют
открытой щелочку в левой стороне рта, в щелочке торчит золотая коронка нижнего резца. Так Варвара кривила губы всегда во время ссор, вскрикивая...
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина
с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое —
открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом
с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Он очень долго рассказывал о командире, о его жене, полковом адъютанте; приближался вечер, в
открытое окно влетали, вместе
с мухами, какие-то неопределенные звуки, где-то далеко оркестр играл «Кармен», а за грудой бочек на соседнем дворе сердитый человек учил солдат петь и яростно кричал...
Именно в эту минуту явился Тагильский. Войдя в
открытую дверь, он захлопнул ее за собою
с такой силой, что тонкие стенки барака за спиною Самгина вздрогнули, в рамах заныли, задребезжали стекла, но дверь
с такой же силой распахнулась, и вслед за Тагильским вошел высокий рыжий офицер со стеком в правой руке.