Неточные совпадения
Дом посещали, хотя и не часто, какие-то невеселые, неуживчивые люди; они садились
в углах комнат,
в тень,
говорили мало, неприятно усмехаясь.
События
в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не так сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он не находил себе достойного места. Он различал
в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов
говорил Климу...
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая, белая муть,
в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все
в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее, теплей. Стройная женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она
говорила с ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
— Море вовсе не такое, как я думала, —
говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на
дома и хотят столкнуть их
в воду, а море уже готово схватить
дома…
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что
в домах говорят о нем все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже
говорили о Варавке
в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал
дома.
Дома она обнаружила и
в словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение, сгибала шею, как птица, когда она прячет голову под крыло, и, глядя не на Самгина, а куда-то под мышку себе,
говорила...
— Меня эти вопросы волнуют, —
говорила она, глядя
в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он
в моде, Томилин. Его приглашают
в интеллигентские
дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает
в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка
в реку,
в эти холодные слова, вот и все.
Тесной группой шли политические, человек двадцать, двое —
в очках, один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то
говорил курчавому парню, который шел рядом с ним,
говорил и показывал пальцем на окна сонных
домов.
— А — не знаю. Знал бы, так не
говорил, — ответил Иноков и вдруг исчез
в покосившихся воротах старенького
дома.
— А я тут шестой день, —
говорил он негромко, как бы подчиняясь тишине
дома. — Замечательно интересно прогулялся по милости начальства, больше пятисот верст прошел. Песен наслушался — удивительнейших! А отец-то,
в это время, — да-а… — Он почесал за ухом, взглянув на Айно. — Рано он все-таки…
— А я приехала третьего дня и все еще не чувствую себя
дома, все боюсь, что надобно бежать на репетицию, —
говорила она, набросив на плечи себе очень пеструю шерстяную шаль, хотя
в комнате было тепло и кофточка Варвары глухо, до подбородка, застегнута.
Войдя во двор угрюмого каменного
дома, Самгин наткнулся на группу людей,
в центре ее высокий человек
в пенсне, с французской бородкой, быстро, точно дьячок, и очень тревожно
говорил...
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна
дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги,
говоря негромко, неуверенно...
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними,
говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем
в стену
дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он
говорил гораздо больше, чем знал о нем.
«Надо уехать
в Москву», — думал Самгин, вспоминая свой разговор с Фионой Трусовой, которая покупала этот проклятый
дом под общежитие бедных гимназисток. Сильно ожиревшая, с лицом и шеей, налитыми любимым ею бургонским вином, она полупрезрительно и цинично
говорила...
На крыльце соседнего
дома сидел Лаврушка рядом с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него — маузер
в деревянном футляре. Он вкусно курит папиросу, а Лаврушка
говорит ему...
— Я здесь с утра до вечера, а нередко и ночую;
в доме у меня — пустовато, да и грусти много, —
говорила Марина тоном старого доверчивого друга, но Самгин, помня, какой грубой, напористой была она, — не верил ей.
— Вот — соседи мои и знакомые не
говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как
в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не
в таких
домах живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой. На улице было удивительно хорошо, душисто,
в небе, густо-синем, таяла серебряная луна, на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды;
в домах открывались окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и один из них
говорил...
— Вы, на горке,
в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом,
в ямах, собраньице собралось, пришлый человек речи
говорит. Раздразнили мужика и все дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и продолжал поучительно...
— Жил
в этом
доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды
в год переводил по тысяче рублей во Францию,
в бретонский городок — вдове и дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я спросила: «Роман?» — «Нет,
говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.
— Вот какие мы, — откликнулась Марина, усаживая ее рядом с собою и
говоря: — А я уже обошла
дом, парк; ничего, —
дом в порядке, парк зарос всякой дрянью, но — хорошо!
Турчанинов остался
в доме, но минут через пять догнал Самгина и пошел рядом с ним, помахивая тросточкой, оглядываясь и жалобно
говоря...
Как всякий человек, которому удалось избежать опасности, Самгин чувствовал себя возвышенно и
дома, рассказывая Безбедову о налете, вводил
в рассказ комические черточки,
говорил о недостоверности показаний очевидцев и сам с большим интересом слушал свой рассказ.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на
дому,
в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел
в окна с улицы и
в дверь с террасы;
в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина,
в капоте
в кружевах, готовя чай,
говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум
в темную щель, прорванную ею
в нагромождении каменных
домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней
в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо
говорил ему...
Самгин чувствовал себя отвратительно. Одолевали неприятные воспоминания о жизни
в этом
доме. Неприятны были комнаты, перегруженные разнообразной старинной мебелью, набитые мелкими пустяками, которые должны были
говорить об эстетических вкусах хозяйки.
В спальне Варвары на стене висела большая фотография его, Самгина, во фраке, с головой
в форме тыквы, — тоже неприятная.
— Спасибо. О Толстом я
говорила уже четыре раза, не считая бесед по телефону. Дорогой Клим Иванович —
в доме нет денег и довольно много мелких неоплаченных счетов. Нельзя ли поскорее получить гонорар за дело, выигранное вами?
— Нет, он вообще веселый, но
дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая, дочь фабриканта.
Говорят — она ему денег не дает, а он — ленив, делами занимается мало, стишки пишет, статейки
в «Новом времени».