Неточные совпадения
—
Ты сказал грубо, Митя. Надо различать ложь
от фантазии…
—
Ты что не играешь? — наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры,
от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима...
— Люба Сомова, курносая дурочка, я ее не люблю, то есть она мне не нравится, а все-таки я себя чувствую зависимым
от нее.
Ты знаешь, девицы весьма благосклонны ко мне, но…
—
Ты слышала это
от Макарова, — настаивал Клим.
—
Ты в бабью любовь — не верь.
Ты помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это —
от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
—
Ты знаешь: существует только человек, все же остальное —
от его воображения. Это, кажется, Протагор…
— Ну, довольно!
Ты — не гувернер мой.
Ты бы лучше воздерживался
от нелепых попыток каламбурить. Стыдно говорить Наташка вместо — натяжка и очепятка вместо — опечатка. Еще менее остроумно называть Ботнический залив — болтуническим, Адриатическое море — идиотическим…
— Меня эти вопросы не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей
от родов, — голубчик мой, если б
ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?
— Я сегодня получила письмо
от Макарова. Он пишет, что
ты очень изменился и понравился ему.
—
Ты дурно настроен? Почему
ты ушел
от них?
—
От этого ее не могли отучить в школе.
Ты думаешь — злословлю? Завидую? Нет, Клим, это не то! — продолжала она, вздохнув. — Я думаю, что есть красота, которая не возбуждает… грубых мыслей, — есть?
—
Ты подумай, как это ужасно — в двадцать лет заболеть
от женщины. Это — гнусно! Это уж — подлость! Любовь и — это…
— Чудесно! Мы едем в лодке.
Ты будешь грести. Только, пожалуйста, Клим, не надо умненьких разговорчиков. Я уже знаю все умненькое,
от ихтиозавров до Фламмарионов, нареченный мой все рассказал мне.
—
Ты должен знать: все женщины неизлечимо больны одиночеством.
От этого — все непонятное вам, мужчинам, неожиданные измены и… все! Никто из вас не ищет, не жаждет такой близости к человеку, как мы.
— Послушай, Клим, — сказала Алина. —
Ты мог бы сегодня воздержаться
от премудрости? День уже и без
тебя испорчен.
— Счастливые?
ты младенец, Костя, — пробормотал Лютов, тряхнув головою, и стал разводить пальцем воду по медному подносу. А Макаров говорил, понизив голос и
от возбуждения несколько заикаясь, — говорил торопливо...
— Глафира! Я же
тебя просил: не мочи сычуги в горячей воде. Пользы
от этого — нет, только вонь.
Васька Калужанин рот разинул,
Обомлел
от радости Василий
И потом, слюну глотая, шепчет:
— Дай же
ты мне, господи, целковый,
Знаешь, неразменный этот рублик,
Как его ни трать, а — не истратишь,
Как
ты ни меняй — не разменяешь!
— Чего же
ты от меня бегаешь? — повторил он убеждающие слова «виртуоза на деревянных инструментах».
— Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я не ищу удобств, пойми это! Я не знаю, чего хочу. Может быть —
ты прав: во мне есть что-то старое,
от этого я и не люблю ничего и все кажется мне неверным, не таким, как надо.
Тут Гаврило, не будь глуп, удержал ее: «Нельзя, говорит,
тебе, царица, за любовниками бегать!» Тогда она опамятовалась: «Верно, Гаврила, и заслужил
ты награду за охрану моей царско-женской чести, за то, что удержал державу
от скандала».
— Это
тебя не касается, — глухо и грубо ворчит Дьякон, отклоняясь
от соседа своего, белобрысого парня.
— Дурачок
ты, а не скептик! Она —
от тоски по
тебе, а
ты… какой жестокосердный Ловелас! И — чего
ты зазнаешься, не понимаю? А знаешь, Лида отправилась — тоже с компанией — в Заволжье, на Керженец. Писала, что познакомилась с каким-то Берендеевым, он исследует сектантство. Она тоже —
от скуки все это. Антисоциальная натура, вот что… Анфимьевна, мать родная, дайте чего-нибудь холодного!
«Я не думаю, что Иван Акимович оставил завещание, это было бы не в его характере. Но, если б
ты захотел —
от своего имени и
от имени брата — ознакомиться с имущественным положением И. А., Тимофей Степанович рекомендует
тебе хорошего адвоката». Дальше следовал адрес известного цивилиста.
— Нет, это у него
от самолюбия, — объяснила Любаша. — Но кто симпатичен, так это Долганов, — понравился
тебе? Ой, Клим, сколько новых людей! Жизнь…
—
Ты не знаешь, это правда, что Алина поступила в оперетку и что она вообще стала доступной женщиной. Да? Это — ужасно! Подумай — кто мог ожидать этого
от нее!
— Редактор морщится и
от твоих заметок, находит, что
ты слишком мягок с декадентами, символистами — как их там?
— Боже мой, — вот человек!
От него — тошнит. Эта лакейская развязность, и этот смех! Как
ты можешь терпеть его? Почему не отчитаешь хорошенько?
— Милый мой, — говорила Варвара, играя пальцами его руки, — я хочу побеседовать с
тобою очень…
от души! Мне кажется, что роль, которую
ты играешь, тяготит
тебя…
Ты назвал Кумова наивным, но это единственный человек, которому
от меня да, кажется, и вообще
от жизни не нужно ничего…
— У
тебя от очков краснеет кончик носа.
— Сколько раз я говорила
тебе это, — отозвалась Варвара; вышло так, как будто она окончила его фразу. Самгин посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но не сказал ничего, отметил только, что жена пополнела и, должно быть,
от этого шея стала короче у нее.
— Я — извинился, сказал уже, что сделано это мною безотчетно,
от скуки, что ли!
Ты испугана своей неосторожностью и злишься на меня зря.
— Не понимаешь? — будто бы удивился Лютов. — Ах,
ты… нормалист! Но ведь надобно одеваться прилично, этого требует самоуважение, а трагические лохмотья
от Достоевского украшают нас приличнее, чем сальные халаты и модные пиджаки
от Щедрина, — понял? Хех…
—
Ты — ешь больше, даром кормят, — прибавила она, поворачивая нагло выпученные и всех презирающие глаза к столу крупнейших сил города: среди них ослепительно сиял генерал Обухов, в орденах
от подбородка до живота, такой усатый и картинно героический, как будто он был создан нарочно для того, чтоб им восхищались дети.
— Не ожидал я, что
ты пьешь… не знал, — сказал Самгин. Дронов вынул из кармана бутылку и помахал ею пред лицом его, — бутылка была полная, в ней не хватало, может быть, глотка. Дронов размахнулся и бросил ее далеко
от себя, бутылка звонко взорвалась.
— Перестань, — сказал Самгин и снова попробовал отвести Ивана в сторону
от этой темы: — Это не
ты застрелил его?
— Да —
от чего же
ты, Митя, откажешься в пользу народа-то, ежели у
тебя и нету ни зерна, кроме закладных на имение да идеек?
—
Ты с ума сошел, — пробормотала Варвара, и он видел, что подсвечник в руке ее дрожит и что она, шаркая туфлями, все дальше отодвигается
от него.
—
Ты, брат, попробуй, отговори ее
от этой церемонии, — а?
— Она
от старости сошла с ума, а
ты чего хочешь, чего?
— А
ты чего смотрел, морда? — спросил офицер и, одной рукой разглаживая усы, другой коснулся револьвера на боку, — люди отодвинулись
от него, несколько человек быстро пошли назад к поезду; жандарм обиженно говорил...
— Трудно поумнеть, — вздохнула Дуняша. — Раньше, хористкой, я была умнее, честное слово! Это я
от мужа поглупела. Невозможный! Ему скажешь три слова, а он
тебе — триста сорок! Один раз, ночью, до того заговорил, что я его по-матерному обругала…
— Голос у
тебя небольшой и его ненадолго хватит. Среда артистов — это среда людей, избалованных публикой, невежественных, с упрощенной моралью, разнузданных. Кое-что
от них — например,
от Алины — может быть, уже заразило и
тебя.
— В своей ли
ты реке плаваешь? — задумчиво спросила она и тотчас же усмехнулась, говоря: — Так — осталась
от него кучка тряпок? А был большой… пакостник. Они трое: он, уездный предводитель дворянства да управляющий уделами — девчонок-подростков портить любили. Архиерей донос посылал на них в Петербург, — у него епархиалочку отбили, а он для себя берег ее. Теперь она — самая дорогая распутница здесь. Вот, пришел, негодяй!
— Неплохой человек она, но — разбита и дребезжит вся. Тоскливо живет и,
от тоски, занимается религиозно-нравственным воспитанием народа, — кружок организовала. Надувают ее. Ей бы замуж надо. Рассказала мне, в печальный час, о романе с
тобой.
—
Ты — не думай, я к
тебе не напрашиваюсь в любовницы на десять лет, я просто так,
от души, — думаешь, я не знаю, что значит молчать? Один молчит — сказать нечего, а другой — некому сказать.
— Да перестань
ты, господи боже мой! — тревожно уговаривала женщина, толкая мужа кулаком в плечо и бок. — Отвяжитесь вы
от него, господин, что это вы дразните! — закричала и она, обращаясь к ветеринару, который, не переставая хохотать, вытирал слезившиеся глаза.
— А
ты — откажись
от вопросов-то, замолчи вопросы, — посоветовала она, усмехаясь, прищурив глаза.
— Срок платежа кончается в июне, значит, к этому времени
ты купишь эти векселя
от лица Лидии Муромской. Так? Ну, а теперь простимся, завтра я уезжаю, недельки на полторы.