Неточные совпадения
Возвращаясь
на парту, Клим видел ряды шарообразных, стриженых голов с оскаленными зубами, разноцветные глаза сверкали
смехом. Видеть это было обидно до слез.
Лидия посмотрела
на них и тихо пошла к двери. Климу показалось, что она обижена
смехом отца, а Варавка охал, отирая слезы...
За спиною своею Клим слышал шаги людей,
смех и говор, хитренький тенорок пропел
на мотив «La donna e mobile» [Начало арии «Сердце красавицы» из оперы Верди «Риголетто...
Клим замолчал, найдя его изумление,
смех и жест — глупыми. Он раза два видел
на столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о том, «Что должен знать и помнить рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
— Путаю? — спросил он сквозь
смех. — Это только
на словах путаю, а в душе все ясно. Ты пойми: она удержала меня где-то
на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она — есть!
Лидия улыбалась, веснушки
на лице Инокова тоже дрожали, губы по-детски расплылись, в глазах блестел мягкий
смех.
Снова оба, глядя друг
на друга, тряслись в припадке
смеха, а Клим Самгин видел, что теперь по мохнатому лицу хромого льются настоящие слезы.
Долганов удивленно взглянул
на нее, улыбнулся и вдруг тоже взорвался
смехом, подпрыгивая
на стуле, качаясь, а отсмеявшись, сказал Дмитрию...
— Ну, еще бы не знать! Его усердием я из университета вылетел, — сказал Гогин, глядя
на Клима глазами близорукого, и засмеялся булькающим
смехом толстяка, а был он сухощав и строен.
В зеркале Самгин видел, что музыку делает в углу маленький черный человечек с взлохмаченной головой игрушечного чертика; он судорожно изгибался
на стуле, хватал клавиши длинными пальцами, точно лапшу месил, музыку плохо слышно было сквозь топот и шарканье ног,
смех, крики, говор зрителей; но был слышен тревожный звон хрустальных подвесок двух люстр.
И вдруг засмеялся мелким
смехом, старчески сморщив лицо, весь вздрагивая, потирая руки, глаза его, спрятанные в щелочках морщин, щекотали Самгина, точно мухи. Этот
смех заставил Варвару положить нож и вилку; низко наклонив голову, она вытирала губы так торопливо, как будто обожгла их чем-то едким, а Самгин вспомнил, что вот именно таким противным и догадливым
смехом смеялся Лютов
на даче, после ловли воображаемого сома.
Иван Петрович трясущейся рукою налил водки, но не выпил ее, а, отодвинув рюмку, засмеялся горловым, икающим
смехом;
на висках и под глазами его выступил пот, он быстро и крепко стер его платком, сжатым в комок.
— Читали, — звонко подтвердил бритоголовый. — С изумлением читали, — продолжал он, наползая
на стол. — Организация заговорщиков, мальчишество, Густав Эмар, романтизм гимназиста, — оппонент засмеялся искусственным
смехом, и кожа
на голове его измялась, точно чепчик.
Самгин ожег себе рот и взглянул
на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и есть и слушать. Но и трудно было понять, о чем кричат люди, пьяненькие от вина и радости; из хаотической схватки голосов,
смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый
смех в зале и
на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая
на людей рядом с ним, особенно
на толстяка в мундире министерства путей, — он смотрел
на Дуняшу в бинокль и громко говорил, причмокивая...
Вероятно, я
на крыше и умру, задохнусь от наслаждения и — шлеп с крыши
на землю, — сказал Безбедов и засмеялся влажным, неприятно кипящим
смехом.
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув
на синюю обложку толстого «Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога», закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий
смех.
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко,
на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору,
смеху женщин, звону стекла, народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье,
на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями.
По бульварам нарядного города, под ласковой тенью каштанов, мимо хвастливо богатых витрин магазинов и ресторанов, откуда изливались
на панели
смех и музыка, шумно двигались навстречу друг другу веселые мужчины, дамы, юноши и девицы; казалось, что все они ищут одного — возможности безобидно посмеяться, покричать, похвастаться своим уменьем жить легко.
Но очень понятны громогласный, жирный
смех монаха Рабле, неисчерпаемое остроумие Вольтера, и вполне
на месте Анакреон XIX века — лысый толстяк Беранже.
Приятно было наблюдать за деревьями спокойное, парадное движение праздничной толпы по аллее. Люди шли в косых лучах солнца встречу друг другу, как бы хвастливо показывая себя, любуясь друг другом. Музыка, смягченная гулом голосов, сопровождала их лирически ласково. Часто доносился веселый
смех, ржание коня, за углом ресторана бойко играли
на скрипке, масляно звучала виолончель, женский голос пел «Матчиш», и Попов, свирепо нахмурясь, отбивая такт мохнатым пальцем по стакану, вполголоса, четко выговаривал...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами,
на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный
смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
— О-она? — заикаясь, повторил Тагильский и почти беззвучно, короткими вздохами засмеялся, подпрыгивая
на стуле, сотрясаясь, открыв зубастый рот. Затем, стирая платком со щек слезы
смеха, он продолжал...
Дронов — хохотал
на О, а [рыжая дама захлебывалась звонким
смехом, и сокрушенно мычала Орехова].
Она засмеялась звонко, «рассыпчатым»
смехом, очень приятным, а затем сообщила, что у молодой царицы развивается истерия и — нарывы
на ногах.
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую
на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать
смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти голый череп его блестел так, как будто
смех пробивался сквозь кость и кожу.
Самгин искоса посматривал
на окно. Солдат
на перроне меньше, но человека три стояло вплоть к стеклам, теперь их неясные, расплывшиеся лица неподвижны, но все-таки сохраняют что-то жуткое от безмолвного
смеха, только что искажавшего их.
Самгин отметил, что только он сидит за столом одиноко, все остальные по двое, по трое, и все говорят негромко, вполголоса, наклоняясь друг к другу через столы. У двери в биллиардную, где уже щелкали шары, за круглым столом завтракают пятеро военных, они, не стесняясь, смеются,
смех вызывает дородный, чернобородый интендант в шелковой шапочке
на голове, он рассказывает что-то, густой его бас звучит однотонно, выделяется только часто повторяемое...
Сырым, после ночного дождя, осенним днем, во время отдыха, после нескольких минут тишины,
на улице затренькала балалайка, зашелестел негромкий
смех.
Неточные совпадения
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» И там
на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со
смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
Долгонько слушались, // Весь город разукрасили, // Как Питер монументами, // Казненными коровами, // Пока не догадалися, // Что спятил он с ума!» // Еще приказ: «У сторожа, // У ундера Софронова, // Собака непочтительна: // Залаяла
на барина, // Так ундера прогнать, // А сторожем к помещичьей // Усадьбе назначается // Еремка!..» Покатилися // Опять крестьяне со
смеху: // Еремка тот с рождения // Глухонемой дурак!
— У нас забота есть. // Такая ли заботушка, // Что из домов повыжила, // С работой раздружила нас, // Отбила от еды. // Ты дай нам слово крепкое //
На нашу речь мужицкую // Без
смеху и без хитрости, // По правде и по разуму, // Как должно отвечать, // Тогда свою заботушку // Поведаем тебе…
Ты дай нам слово верное //
На нашу речь мужицкую // Без
смеху и без хитрости, // По совести, по разуму, // По правде отвечать, // Не то с своей заботушкой // К другому мы пойдем…»
— А кто сплошал, и надо бы // Того тащить к помещику, // Да все испортит он! // Мужик богатый… Питерщик… // Вишь, принесла нелегкая // Домой его
на грех! // Порядки наши чудные // Ему пока в диковину, // Так
смех и разобрал! // А мы теперь расхлебывай! — // «Ну… вы его не трогайте, // А лучше киньте жеребий. // Заплатим мы: вот пять рублей…»