Неточные совпадения
Жена, подпрыгнув, ударила его головою в скулу, он соскочил с постели, а она
снова свалилась на пол и
начала развязывать ноги свои, всхрапывая...
Потом
снова начал играть на скрипке.
Затем
снова начинал смешить нелепыми словами, комическими прыжками и подмигивал жене своей, которая самозабвенно, с полусонной улыбкой на кукольном лице, выполняла фигуры кадрили.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль.
Снова в городе
начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Снова начали петь, и
снова Самгину не верилось, что бородатый человек с грубым лицом и красными кулаками может петь так умело и красиво. Марина пела с яростью, но детонируя, она широко открывала рот, хмурила золотые брови, бугры ее грудей неприлично напрягались.
И
снова начал говорить о процессе классового расслоения, о решающей роли экономического фактора. Говорил уже не так скучно, как Туробоеву, и с подкупающей деликатностью, чем особенно удивлял Клима. Самгин слушал его речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился себе и чувствовал, что в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.
Затем
снова начал Лютов, тоже негромко, но как-то пронзительно, печатать на тишине...
И
снова начала стаскивать детей со ступенек, а хромой, восхищаясь, бормотал...
Он
снова начал играть, но так своеобразно, что Клим взглянул на него с недоумением. Играл он в замедленном темпе, подчеркивая то одну, то другую ноту аккорда и, подняв левую руку с вытянутым указательным пальцем, прислушивался, как она постепенно тает. Казалось, что он ломал и разрывал музыку, отыскивая что-то глубоко скрытое в мелодии, знакомой Климу.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он
начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что
снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
Клим жадно пил крепкий кофе и соображал: роль Макарова при Лютове — некрасивая роль приживальщика. Едва ли этот раздерганный и хамоватый болтун способен внушить кому-либо чувство искренней дружбы. Вот он
снова начинает чесать скучающий язык...
Нога его
снова начала прыгать, дробно притопывая по полу, колено выскакивало из дыры; он распространял тяжелый запах кала. Макаров придерживал его за плечо и громко, угрюмо говорил Варваре...
— Пусти, — сказала она и
начала оправлять измятые подушки. Тогда он
снова встал у окна, глядя сквозь густую завесу дождя, как трясутся листья деревьев, а по железу крыши флигеля прыгают серые шарики.
Самгин кивнул. Иноков
снова взял пресс и
начал отгибать длинную ногу бронзовой женщины, продолжая...
— Как они долго, черт их возьми! — пробормотал он, отходя от окна; встал у шкафа и, рассматривая книги,
снова начал...
Тагильский
снова начал шептать что-то в ухо рыженького, тот уныло соглашался.
Сомова уселась на стуле покрепче и
снова начала беспорядочно спрашивать, рассказывать.
Ожидая, что она
снова начнет плакать, Самгин спросил: что делает в Париже Алина?
Самгин обиделся, сердито швырнул листки на стол, но один из них упал на пол. Клим поднял листок и
снова начал читать стоя.
Варавка вытащил бороду из-под салфетки, положил ее на ладонь, полюбовался ею и
снова начал есть, не прерывая своих жалоб.
Она как будто
начинала бредить. Потом вдруг замолкла. Это было так странно, точно она вышла из комнаты, и Самгин
снова почувствовал холод испуга. Посидев несколько минут, глядя в заостренное лицо ее, послушав дыхание, он удалился в столовую, оставив дверь открытой.
И через несколько шагов
снова начала восхищаться...
Чувствуя потребность разгрузить себя от множества впечатлений, он
снова начал записывать свои думы, но, исписав несколько страниц, увидел с искренним удивлением, что его рукою и пером пишет человек очень консервативных воззрений. Это открытие так смутило его, что он порвал записки.
— Если революционное движение
снова встанет на путь террора, — строго
начал Самгин, но Лютов оборвал его речь.
Да, царь исчез.
Снова блеснули ледяные стекла дверей; толпа выросла вверх, быстро
начала расползаться, сразу стало тише.
— А — что? Ты — пиши! —
снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не так громко. — Мой язык понятнее для них, я знаю, как надо с ними говорить. А вы, интеллигенты,
начнете…
Он устало замолчал, а Самгин сел боком к нему, чтоб не видеть эту половинку глаза, похожую на осколок самоцветного камня. Иноков
снова начал бормотать что-то о Пуаре, рыбной ловле, потом сказал очень внятно и с силой...
Самгин провел с ним часа три, и все время Инокова как-то взрывало, помолчит минут пять и
снова начинает захлебываться словами, храпеть, кашлять. В десять часов пришла Спивак.
Она опустилась в кресло и с минуту молчала, разглядывая Самгина с неопределенной улыбкой на губах, а темные глаза ее не улыбались. Потом
снова начала чадить словами, точно головня горьким дымом.
Он
снова начал о том, как тяжело ему в городе. Над полем, сжимая его, уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, — печально говорит она, прижимаясь к нему. — Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».
Он соскочил на пол, едва не закричав от боли,
начал одеваться, но
снова лег, закутался до подбородка.
Обыкновенно люди такого роста говорят басом, а этот говорил почти детским дискантом. На голове у него — встрепанная шапка полуседых волос, левая сторона лица измята глубоким шрамом, шрам оттянул нижнее веко, и от этого левый глаз казался больше правого. Со щек волнисто спускалась двумя прядями седая борода, почти обнажая подбородок и толстую нижнюю губу. Назвав свою фамилию, он пристально, разномерными глазами посмотрел на Клима и
снова начал гладить изразцы. Глаза — черные и очень блестящие.
— Этого я, изредка, вижу. Ты что молчишь? — спросила Марина Дуняшу, гладя ее туго причесанные волосы, — Дуняша прижалась к ней, точно подросток дочь к матери. Марина
снова начала допрашивать...
— Черт ее знает! Вот — заставила Лидию купить у нее дом, — неохотно,
снова зевнув, сказал Дронов, вытянул ноги, сунул руки в карманы брюк и стремительно
начал спрашивать...
— Да, тяжелое время, — согласился Самгин. В номере у себя он прилег на диван, закурил и
снова начал обдумывать Марину. Чувствовал он себя очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он видел пред собой так четко, как будто она сидела в кресле у стола.
Турчанинов взглянул на него удивленно и
снова начал пить чай с вином, а Безбедов, шагая по скрипучему паркету, неистовым голосом, всхрапывая, стал декламировать...
Но оживление Лютова погасло, он замолчал, согнулся и
снова начал катать по тарелке хлебный шарик. Самгин спросил: где Стрешнева?
В окно
снова хлестал дождь, было слышно, как шумит ветер. Самгин
начал читать поэму Миропольского.
Серые облака
снова начали крошиться мелким дождем.
Она
снова начала шагать, говоря вполголоса и мягче...
Он замолчал,
снова вынул трубку из кармана. Его тон вызвал у Самгина чувство обиды за Марину и обострил его неприязнь к инженеру, но он все-таки
начал придумывать еще какой-то вопрос о Марине.
Он сердито встряхнулся, нахмурился и
снова начал шагать по комнате, думая...
Он опрокинул в рот рюмку водки, щелкнув языком, на секунду закрыл глазки и
снова начал сорить...
— Вам нужно сознаться, Безбедов, —
снова и строго
начал Тагильский. И
снова раздался сиплый рев...
Махнув рукой, Тагильский
снова начал шагать, говоря в тоне иронии...
— Вы, Антон Никифорович, удивляете меня, —
начал он, а Тагильский,
снова наполняя рюмку, шутовато проговорил...
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он
снова подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и
начал записывать свои мысли.
После этого, несколько охлажденный своей жертвой времени, он
снова начал соединять людей по признакам сходства характеров.
Он торопливо и небрежно
начал есть, а Самгин —
снова слушать. Людей в зале становилось меньше, голоса звучали более отчетливо, кто-то раздраженно кричал...
Этот ход мысли раздражал его, и, крепко поставив слона на его место к шестерым, Самгин
снова начал путешествовать по комнате. Знакомым гостем явилось более острое, чем всегда, чувство протеста: почему он не может создать себе крупное имя?