Неточные совпадения
—
Кажется, и
мне пора к праотцам.
— Почему они так кричат?
Кажется, что вот сейчас начнут бить друг друга, а потом садятся к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все время гладила
меня по спине, точно
я — кошка.
—
Кажется,
я поступил бестактно, — сознался Клим, думая о Дронове, но рассказав о Лидии и Макарове.
—
Мне иногда
кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно сделать, это, как сказал Варавка, — возвратиться в дураки. Может быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?
— Иногда
кажется, что понимать — глупо.
Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине, не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
— Н-ну-с, все благополучно, как только может быть. Револьвер был плохонький; пуля ударилась о ребро,
кажется, помяла его, прошла сквозь левое легкое и остановилась под кожей на спине.
Я ее вырезал и подарил храбрецу.
— Не понимаю
я тебя. Ты
кажешься порядочным, но… как-то все прыгаешь к плохому. Что это значит?
— Не нахожу, что это плохо, — сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот здесь все явления и сами люди
кажутся более чем где-либо скоропреходящими,
я бы даже сказал — более смертными.
— И пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А
я,
кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
— Ой,
кажется,
я вам юбку прожег, — воскликнул Кутузов, отодвигаясь от нее. Марина обернулась, увидела Клима и вышла в столовую с таким же багровым лицом, какое было у нее сейчас.
— Вы, Самгин,
кажется, стали марксистом, но,
я думаю, это оттого, что за столом вы неосторожно мешали белое вино с красным…
—
Я не помешаю? — спрашивал он и шел к роялю.
Казалось, что, если б в комнате и не было бы никого, он все-таки спросил бы, не помешает ли? И если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался бы к инструменту.
—
Я,
кажется, плохо верю в бога, но за тебя буду молиться кому-то, буду!
Я хочу, чтоб тебе жилось хорошо, легко…
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем,
я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым
кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал
мне…
—
Я была уверена, что знаю тебя, а сегодня ты
показался мне незнакомым.
— Однако она не самолюбива.
Мне даже
кажется, что она недооценивает себя. Она хорошо чувствует, что жизнь — серьезнейшая штука и не для милых забав. Иногда
кажется, что в ней бродит вражда к себе самой, какою она была вчера.
А вот углов — даже днем боялся; бывало, идешь по улице, нужно повернуть за угол, и всегда
казалось, что там дожидается
меня что-то, не мальчишки, которые могут избить, и вообще — не реальное, а какое-то… из сказки.
«Варавка и мать,
кажется, нарочно гоняют
меня, хотят, чтоб
я как можно меньше оставался с Лидией».
«В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. — В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и
мной только в том, что они умеют
казаться верующими или неверующими, а у
меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
—
Я думаю, что это не серьезно, — очень ласково и утешительно говорила Спивак. — Арестован знакомый Дмитрия Ивановича, учитель фабричной школы, и брат его, студент Попов, —
кажется, это и ваш знакомый? — спросила она Клима.
— Нужно, чтоб там был кто-нибудь из нас.
Кажется,
я возьму туда Дронова приказчиком. Ну-с, еду к нотариусу…
— Это ты должен сказать ей. Извини, но твоя роль в этом романе
кажется мне странной.
— Это, очевидно, местный покровитель искусств и наук. Там какой-то рыжий человек читал нечто вроде лекции «Об инстинктах познания»,
кажется? Нет, «О третьем инстинкте», но это именно инстинкт познания.
Я — невежда в философии, но —
мне понравилось: он доказывал, что познание такая же сила, как любовь и голод.
Я никогда не слышала этого… в такой форме.
—
Я не считаю это несчастием для него;
мне всегда
казалось, что он был бы плохим доктором.
—
Мне дали свидание с ним, он сидит в тюрьме, которая называется «Кресты»; здоров, обрастает бородой, спокоен, даже — весел и,
кажется, чувствует себя героем.
«Право же,
я,
кажется, заболею от всего этого…»
—
Кажется,
я отравился этими железными пряниками…»
— Давно. Должен сознаться, что
я… редко пишу ему. Он отвечает
мне поучениями, как надо жить, думать, веровать. Рекомендует книги… вроде бездарного сочинения Пругавина о «Запросах народа и обязанностях интеллигенции». Его письма
кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб
я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
— Есть люди домашние и дикие,
я — дикий! — говорил он виновато. — Домашних людей
я понимаю, но
мне с ними трудно. Все
кажется, что кто-нибудь подойдет ко
мне и скажет: иди со
мной!
Я и пойду, неизвестно куда.
—
Мне тоже
кажется, что это слишком… мягко.
— Если идти ночью от фонаря, тень делается все короче и потом совсем пропадает. Тогда
кажется, что и
меня тоже нет.
— Да, да, — прошептала она. — Но — тише! Он
казался мне таким… необыкновенным. Но вчера, в грязи… И
я не знала, что он — трус. Он ведь трус.
Мне его жалко, но… это — не то. Вдруг — не то.
Мне очень стыдно.
Я, конечно, виновата…
я знаю!
— Любовь тоже требует героизма. А
я — не могу быть героиней. Варвара — может. Для нее любовь — тоже театр. Кто-то, какой-то невидимый зритель спокойно любуется тем, как мучительно любят люди, как они хотят любить. Маракуев говорит, что зритель — это природа.
Я — не понимаю… Маракуев тоже,
кажется, ничего не понимает, кроме того, что любить — надо.
—
Кажется,
я — поторопился, — вдруг сказал он себе, почувствовав, что в его решении жениться есть что-то вынужденное. Он едва не сказал...
— А пожалуй, не надо бы.
Мне вот
кажется, что для государства нашего весьма полезно столкновение тех, кои веруют по Герцену и славянофилам с опорой на Николая Чудотворца в лице мужичка, с теми, кои хотят веровать по Гегелю и Марксу с опорою на Дарвина.
— Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а
я не ищу удобств, пойми это!
Я не знаю, чего хочу. Может быть — ты прав: во
мне есть что-то старое, от этого
я и не люблю ничего и все
кажется мне неверным, не таким, как надо.
—
Мне вот
кажется, что счастливые люди — это не молодые, а — пьяные, — продолжала она шептать. — Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен, а он сказал удивительно: «Может быть, бог выдуман, но церкви — есть, а надо, чтобы были только бог и человек, каменных церквей не надо. Существующее — стесняет», — сказал он.
— Не знаю, — равнодушно ответил Иноков. —
Кажется, в Казани на акушерских курсах.
Я ведь с ней разошелся. Она все заботится о конституции, о революции. А
я еще не знаю, нужна ли революция…
— О регенте спросите регента. А
я,
кажется, поеду на Камчатку, туда какие-то свиньи собираются золото искать. Надоела
мне эта ваша словесность, Робинзон, надоел преподобный редактор, шум и запах несчастных машин типографии — все надоело!
«Плохо
я разбираюсь в женщинах. В сущности, она — скучная и мещанка, а в Петербурге
казалось…»
— У Гризингера описана душевная болезнь,
кажется — Grübelsucht — бесплодное мудрствование, это — когда человека мучают вопросы, почему синее — не красное, а тяжелое — не легко, и прочее в этом духе. Так вот,
мне уж
кажется, что у нас тысячи грамотных и неграмотных людей заражены этой болезнью.
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам
кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у
меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их знает!
— Как-то
я остался ночевать у него, он проснулся рано утром, встал на колени и долго молился шепотом, задыхаясь, стуча кулаками в грудь свою.
Кажется, даже до слез молился… Уходят, слышите? Уходят!
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у
меня. Спрашивает: «
Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну, думаю, черт с тобой!
— Час тому назад
я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела,
кажется, что ли. И много других, все отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте,
я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась
я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который,
кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
— Предлагают поступить в оперетку, — говорила она. —
Кажется — пойду. «Родилась, так — живи!» — как учила
меня моя француженка.
Кажется,
мне было жалко тебя, ты так плохо вел себя тогда.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях
я был в компании с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла себя в тюрьме, — скандал, из которого пытались сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но,
кажется, это чепуха, он — не ветреник.
«
Мне нужно переместиться, переменить среду, нужно встать ближе к простым, нормальным людям», — думал Клим Самгин, сидя в вагоне, по дороге в Москву, и ему
показалось, что он принял твердое решение.