Неточные совпадения
— Ну, да!
Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе, а —
как же расскажешь, что высекли?
— Хрумм…
Ты думаешь,
как образовался глаз? — спрашивал он. — Первый глаз? Ползало какое-то слепое существо, червь, что ли, —
как же оно прозрело, а?
— Вот
как хорошо сошлось. А я тут с неделю
думаю:
как сказать, что не могу больше с
тобой?
—
Ты все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было
подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо,
как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
—
Как это ужасно! И — зачем? Ну вот родилась я, родился
ты — зачем? Что
ты думаешь об этом?
—
Подумай: половина женщин и мужчин земного шара в эти минуты любят друг друга,
как мы с
тобой, сотни тысяч рождаются для любви, сотни тысяч умирают, отлюбив. Милый, неожиданный…
«
Как простодушен он», —
подумал Клим. — Хорошее лицо у
тебя, — сказал он, сравнив Макарова с Туробоевым, который смотрел на людей взглядом поручика, презирающего всех штатских. — И парень
ты хороший, но, кажется, сопьешься.
— Меня эти вопросы не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б
ты видел,
как она изорвана, искалечена!
Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?
— В библии она прочитала: «И вражду положу между
тобою и между женою». Она верит в это и боится вражды, лжи. Это я
думаю, что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же вам в театрах лицедействовать, когда, по природе души вашей, путь вам лежит в монастырь? С ним она тоже в дружбе,
как со мной.
—
Как странно, что
ты,
ты говоришь это! Я не
думал ничего подобного даже тогда, когда решил убить себя…
—
Подумайте, — он говорит со мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот
как?
Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
—
Ты подумай,
как это ужасно — в двадцать лет заболеть от женщины. Это — гнусно! Это уж — подлость! Любовь и — это…
—
Как хорошо, что
ты не ригорист, — сказала мать, помолчав. Клим тоже молчал, не находя, о чем говорить с нею. Заговорила она негромко и, очевидно,
думая о другом...
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, —
ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции!
Ты —
подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей,
как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают:
ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора,
как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно
думать…
—
Ты — видишь, я все молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. — Мне кажется, что, если б я говорила,
как думаю, это было бы… ужасно! И смешно. Меня выгнали бы. Наверное — выгнали бы. С Диомидовым я могу говорить обо всем,
как хочу.
— Вот
как, — пробормотал Клим, насильно усмехаясь. — А мне кажется, что
ты хочешь
думать, будто можешь относиться к Диомидову,
как учительница.
— Я все ошибаюсь. Вот и
ты не такой,
как я привыкла
думать…
«Каждый пытается навязать
тебе что-нибудь свое, чтоб
ты стал похож на него и тем понятнее ему. А я — никому, ничего не навязываю», —
думал он с гордостью, но очень внимательно вслушивался в суждения Спивак о литературе, и ему нравилось,
как она говорит о новой русской поэзии.
— Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой,
как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще
как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну,
думаю, черт с
тобой!
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит,
какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно,
какой он муж? А он — еще: «Да и
ты, говорит, разве
ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно,
думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем.
Какая это прелесть, рябиновая!
«Я
думаю, что ни с кем, кроме
тебя, я не могла бы говорить так,
как с
тобой.
— Ой, голубчик, выпустили! Слава
тебе, господи! А я уж
думала, что,
как Петрушу Маракуева, надолго засадят.
— Я не умею сказать. Я
думаю, что так…
как будто я рожаю
тебя каждый раз. Я, право, не знаю,
как это. Но тут есть такие минуты… не физиологические.
—
Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я
тебе прямо скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые —
как ты сам часто говорил — хотят показать мне,
тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я
думаю, что прав Кумов, —
ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. —
Ты хорошо сделаешь, если дашь себе труд
подумать над этим. Мне кажется, что мы живем… не так,
как могли бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства.
Думаю, это — часа на два, на три.
«Прощай, конечно, мы никогда больше не увидимся. Я не такая подлая,
как тебе расскажут, я очень несчастная.
Думаю, что и
ты тоже» — какие-то слова густо зачеркнуты — «такой же. Если только можешь, брось все это. Нельзя всю жизнь прятаться, видишь. Брось, откажись, я говорю потому, что люблю, жалею
тебя».
«Возможно, что она и была любовницей Васильева», —
подумал он и спросил: —
Ты, конечно, понимаешь,
как важно было бы узнать, кто эта женщина?
—
Ты забыла, что ушел я с твоего соизволения, — сказал он вслед ей и
подумал: «Растрепана,
как…»
—
Какая штучка началась, а? Вот те и хи-хи! Я ведь шел с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть — кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж. Так
ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я
думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
— Вот с этого места я
тебя не понимаю, так же
как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. —
Тебя, пожалуй, я больше не понимаю.
Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я
думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее
как дочь люблю, монахини на бога не работают,
как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый!
Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и
ты, —
ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
— Вот
как думаешь ты? — сказал он, улыбаясь. — А Кутузов знает эти мысли?
— Нет, ей-богу,
ты подумай, — лежит мужчина в постели с женой и упрекает ее, зачем она французской революцией не интересуется! Там была какая-то мадам, которая интересовалась, так ей за это голову отрубили, — хорошенькая карьера, а? Тогда такая парижская мода была — головы рубить, а он все их сосчитал и рассказывает, рассказывает… Мне казалось, что он меня хочет запугать этой… головорубкой,
как ее?
— А сам
ты как думаешь? — спросил Клим; он не хотел говорить о политике и старался догадаться, почему Марина, перечисляя знакомых, не упомянула о Лидии?
— На мой взгляд, религия — бабье дело. Богородицей всех религий — женщина была. Да. А потом случилось как-то так, что почти все религии признали женщину источником греха, опорочили, унизили ее, а православие даже деторождение оценивает
как дело блудное и на полтора месяца извергает роженицу из церкви.
Ты когда-нибудь
думал — почему это?
— Ой,
как ты смешно мигаешь! И лицо вытянулось. Удивлен? Но — что же
ты, милый друг,
думал обо мне?
— Еще лучше! — вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что
ты говоришь,
подумай! Я буду говорить с ним — таким — о
тебе!
Как же
ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!
«Не больше
тебя», —
подумал Самгин. Он улегся спать раньше англичанина, хотя спать не хотелось. Сквозь веки следил,
как он аккуратно раздевается, развешивает костюм, — вот он вынул из кармана брюк револьвер, осмотрел его, спрятал под подушку.
«А
как же
ты в суд пойдешь?» — уныло
подумал Самгин, пожимая холодную руку старика, а старик, еще более обесцветив глаза свои легкой усмешкой, проговорил полушепотом и тоном совета...
— Еду мимо, вижу —
ты подъехал. Вот что:
как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и
ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
— Н-да. Я,
как слушал его,
думал: «
Тебе, шельме, два десятка лет и то — много, а мне сорок пять!»
— А я, знаешь, привык
думать о
тебе как о партийце. И когда, в пятом году,
ты сказал мне, что не большевик, я решил: конспирируешь…
— Вероятно, то, что
думает. — Дронов сунул часы в карман жилета, руки — в карманы брюк. —
Тебе хочется знать,
как она со мной? С глазу на глаз она не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек не совсем плохой, но совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину сыну, он чуть не задохнулся от хохота.
— Вожаки прогрессивного блока разговаривают с «черной сотней», с «союзниками» о дворцовом перевороте, хотят царя Николая заменить другим. Враги становятся друзьями!
Ты как думаешь об этом?
— Мы на свой пай
думаем, — басом,
как дьякон, гудит извозчик. —
Ты с хозяином моим потолкуй, он
тебе все загадки разгадает. Он те и про народ наврет.