Неточные совпадения
— Верочка, в последнюю минуту я решил назвать его Климом. Клим! Простонародное имя,
ни к чему не обязывает. Ты —
как, а?
Он жил в мезонине Самгина уже второй год,
ни в чем не изменяясь, так же,
как не изменился за это время самовар.
Климу казалось, что Борис никогда
ни о чем не думает, заранее зная,
как и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь
ни с кем, шагая величественно,
как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек,
ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним,
как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот,
как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
— Вот уж почти два года
ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том,
какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
К нему можно было ходить и не ходить; он не возбуждал
ни симпатии,
ни антипатии, тогда
как люди из флигеля вызывали тревожный интерес вместе со смутной неприязнью к ним.
После пяти, шести свиданий он чувствовал себя у Маргариты более дома, чем в своей комнате. У нее не нужно было следить за собою, она не требовала от него
ни ума,
ни сдержанности, вообще — ничего не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал
как ценное для него.
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом,
как о путешествии по чужой стране, но о чем бы он
ни рассказывал, Клим слышал, что он думает и говорит о женщинах, о любви.
Климу показалось, что раньше она говорила о женщинах не так злостно, а
как о дальних родственницах, от которых она не ждет ничего,
ни хорошего,
ни дурного; они не интересны ей, полузабыты ею.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально,
как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и
ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и
как будто за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
Клим чувствовал, что вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не думать
ни о чем. Он и не думал, прислушиваясь,
как исчезает в нем тяжелое впечатление речей девушки.
Неожиданный роман приподнял его и укрепил подозрение в том, что о чем бы люди
ни говорили, за словами каждого из них, наверное, скрыто что-нибудь простенькое,
как это оказалось у Нехаевой.
— Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него,
как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно
ни бога,
ни дьявола.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она
ни говорила, думает о любви,
как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме,
как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Приехав домой, он только что успел раздеться,
как явились Лютов и Макаров. Макаров, измятый, расстегнутый, сиял улыбками и осматривал гостиную, точно любимый трактир, где он давно не был. Лютов, весь фланелевый, в ярко-желтых ботинках, был
ни с чем несравнимо нелеп. Он сбрил бородку, оставив реденькие усики кота, это неприятно обнажило его лицо, теперь оно показалось Климу лицом монгола, толстогубый рот Лютова не по лицу велик, сквозь улыбку, судорожную и кривую, поблескивают мелкие, рыбьи зубы.
Слушая,
как рычит, приближаясь, гром, Клим задумался о чем-то беспредметном, что не укладывалось
ни в слова,
ни в образы.
Не слушая
ни Алину,
ни ее, горбатенькая все таскала детей,
как собака щенят. Лидия, вздрогнув, отвернулась в сторону, Алина и Макаров стали снова сажать ребятишек на ступени, но девочка, смело взглянув на них умненькими глазами, крикнула...
Думая об этом подвиге, совершить который у него не было
ни дерзости,
ни силы, Клим вспоминал,
как он в детстве неожиданно открыл в доме комнату, где были хаотически свалены вещи, отжившие свой срок.
— Потому что
ни черта не знаешь, — неистово закричал дядя Хрисанф. — Ты почитай книгу «Политическая роль французского театра», этого…
как его? Боборыкина!
Один из них был важный: седовласый, вихрастый, с отвисшими щеками и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он ходил так осторожно,
как будто и землю презирал. Пил и ел он много, говорил мало, и, чье бы имя
ни называли при нем, он, отмахиваясь тяжелой, синеватой кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
Васька Калужанин рот разинул,
Обомлел от радости Василий
И потом, слюну глотая, шепчет:
— Дай же ты мне, господи, целковый,
Знаешь, неразменный этот рублик,
Как его
ни трать, а — не истратишь,
Как ты
ни меняй — не разменяешь!
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он
ни в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии,
как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
Если каждый человек действует по воле класса, группы, то,
как бы ловко
ни скрывал он за фигурными хитросплетениями слов свои подлинные желания и цели, всегда можно разоблачить истинную суть его — силу групповых и классовых повелений.
— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «Мир праху усопших, которые не сделали в жизни ничего,
ни хорошего,
ни дурного».
Как это вам нравится?
— Милая, — прошептал Клим в зеркало, не находя в себе
ни радости,
ни гордости, не чувствуя, что Лидия стала ближе ему, и не понимая,
как надобно вести себя, что следует говорить. Он видел, что ошибся, — Лидия смотрит на себя не с испугом, а вопросительно, с изумлением. Он подошел к ней, обнял.
Несколько дней она вела себя смиренно,
ни о чем не спрашивая и даже
как будто сдержаннее в ласках, а затем Самгин снова услыхал, в темноте, ее горячий, царапающий шепот...
Через полчаса он убедил себя, что его особенно оскорбляет то, что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова,
как это делала Нехаева.
Ни одного раза,
ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
«Но я же
ни в чем не виноват пред нею», — возмутился он, изорвал письмо и тотчас решил, что уедет в Нижний Новгород, на Всероссийскую выставку. Неожиданно уедет,
как это делает Лидия, и уедет прежде, чем она соберется за границу. Это заставит ее понять, что он не огорчен разрывом. А может быть, она поймет, что ему тяжело, изменит свое решение и поедет с ним?
И,
как с портрета, написанного искусным художником, глаза эти следили за Климом неуклонно, с
какой бы точки он
ни смотрел на древний, оживший портрет.
«
Ни жрец,
ни жертва, а — свободный человек!» — додумался он,
как бы издали следя за быстрым потоком мыслей. Он стоял у окна в приятном оцепенении и невольно улыбался, пощипывая бородку.
— Нервы у меня —
ни к черту! Бегаю по городу…
как будто человека убил и совесть мучает. Глупая штука!
—
Ни в одной стране люди не нуждаются в сдержке, в обуздании их фантазии так,
как они нуждаются у нас, — сказал он, тыкая себя пальцем в мягкую грудь, и эти слова, очень понятные Самгину, заставили его подумать...
— Наивность, батенька! Еврей есть еврей, и это с него водой не смоешь,
как ее
ни святи, да-с! А мужик есть мужик. Природа равенства не знает, и крот петуху не товарищ, да-с! — сообщил он тихо и торжественно.
Туман стоял над городом, улицы, наполненные сырою, пронизывающей мутью, заставили вспомнить Петербург, Кутузова. О Кутузове думалось вяло, и, прислушиваясь к думам о нем, Клим не находил в них
ни озлобления,
ни даже недружелюбия,
как будто этот человек навсегда исчез.
— Вы — все про это, эх вы!
Как же вы не понимаете, что от этого и горе — оттого, что заманиваем друг друга в семью, в родню, в толпу?
Ни церкви,
ни партии — не помогут вам…
Как-то в праздник, придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о том же — о женщине — и, очевидно, не мог уже говорить
ни о чем другом.
В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку,
какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта женщина знает: все, что бы она
ни сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
«Я думаю, что
ни с кем, кроме тебя, я не могла бы говорить так,
как с тобой.
— Я — смешанных воззрений. Роль экономического фактора — признаю, но и роль личности в истории — тоже. Потом — материализм:
как его
ни толкуйте, а это учение пессимистическое, революции же всегда делались оптимистами. Без социального идеализма, без пафоса любви к людям революции не создашь, а пафосом материализма будет цинизм.
— Вот вы пишете: «Двух станов не боец» — я не имею желания быть даже и «случайным гостем»
ни одного из них», — позиция совершенно невозможная в наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь,
как вера, без дел — мертва!
Варвара явилась после одиннадцати часов. Он услышал ее шаги на лестнице и сам отпер дверь пред нею, а когда она, не раздеваясь, не сказав
ни слова, прошла в свою комнату, он, видя,
как неверно она шагает,
как ее руки ловят воздух, с минуту стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
Варвара, сказав, что она устала, скрылась в комнату, отведенную ей; Самгин тоже ушел к себе и долго стоял у окна,
ни о чем не думая, глядя,
как черные клочья облаков нерешительно гасят звезды.
—
Как живем? Да — все так же. Редактор — плачет, потому что
ни люди,
ни события не хотят считаться с ним. Робинзон — уходит от нас, бунтует, говорит, что газета глупая и пошлая и что ежедневно, под заголовком, надобно печатать крупным шрифтом: «Долой самодержавие». Он тоже, должно быть, скоро умрет…
— Во сне сколько
ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь.
Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
Дальше он доказывал, что, конечно, Толстой — прав: студенческое движение — щель, сквозь которую большие дела не пролезут,
как бы усердно
ни пытались протиснуть их либералы. «Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и многое другое — все это ручейки незначительные, но следует помнить, что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И то, что совершается в университетах, не совсем бесполезно для фабрик».
И после этого
как будто даже избегает встреч с нею. Самгина не интересовали
ни мотивы их дружбы,
ни причины разногласий, но однажды он спросил Варвару...
— «
Как бы хитроумно
ни сшивались народниками мешки красивеньких словечек, — классовое шило невозможно утаить в них».
— Вы подумайте — насколько безумное это занятие при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот
какая штука, ведь жизни человеку в обрез дано. И все больше людей живет так, что все дни ихней жизни — постные пятницы. И — теснота!
Ни вору,
ни честному — ногу поставить некуда, а ведь человек желает жить в некотором просторе и на твердой почве. Где она, почва-то?
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава и яд,
как вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин
ни словом,
ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…