Неточные совпадения
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя
левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие,
как хрящи. После урока Клим спрашивал...
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть
левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают,
как зубы его жены. Он молчал,
как будто рот его навсегда зарос бородой.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая
левый глаз; историк входил в класс осторожно,
как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом,
как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
Говоря, он склонял голову свою к
левому плечу,
как бы прислушиваясь к словам своим, и раковина уха его тихонько вздрагивала.
— Н-ну-с, все благополучно,
как только может быть. Револьвер был плохонький; пуля ударилась о ребро, кажется, помяла его, прошла сквозь
левое легкое и остановилась под кожей на спине. Я ее вырезал и подарил храбрецу.
Ему вспомнилось,
как однажды, войдя в столовую, он увидал, что Марина, стоя в своей комнате против Кутузова, бьет кулаком своей правой руки по ладони
левой, говоря в лицо бородатого студента...
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно,
как человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со
Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
Иноков, держа сигару,
как свечку, пальцем
левой руки разрубал синие спирали дыма.
Клим подумал, что, наверное, он, отвечая, приподнял
левое плечо,
как всегда делал, уклоняясь от прямого ответа на вопрос.
Он снова начал играть, но так своеобразно, что Клим взглянул на него с недоумением. Играл он в замедленном темпе, подчеркивая то одну, то другую ноту аккорда и, подняв
левую руку с вытянутым указательным пальцем, прислушивался,
как она постепенно тает. Казалось, что он ломал и разрывал музыку, отыскивая что-то глубоко скрытое в мелодии, знакомой Климу.
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал,
как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен был играть Иудушку Головлева,
как пил Шуйский,
как Ринна Сыроварова в пьяном виде не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа,
как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая
левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Человек с оборванной бородой и синим лицом удавленника шагал, положив правую руку свою на плечо себе,
как извозчик вожжи,
левой он поддерживал руку под локоть; он, должно быть, говорил что-то, остатки бороды его тряслись.
— Индивидуалистическое настроение некоторых тоже не бесполезно, может быть, под ним прячется Сократово углубление в самого себя и оборона против софистов. Нет, молодежь у нас интересно растет и много обещает. Весьма примечательно, что упрямая проповедь
Льва Толстого не находит среди юношей учеников и апостолов, не находит,
как видим.
Мягкими увалами поле, уходя вдаль, поднималось к дымчатым облакам; вдали снежными буграми возвышались однообразные конусы лагерных палаток, влево от них на темном фоне рощи двигались ряды белых, игрушечных солдат, а еще
левее возвышалось в голубую пустоту между облаков очень красное на солнце кирпичное здание, обложенное тоненькими лучинками лесов, облепленное маленькими,
как дети, рабочими.
—
Какой сказочный город! Идешь, идешь и вдруг почувствуешь себя,
как во сне. И так легко заплутаться, Клим!
Лев Тихомиров — москвич? Не знаешь? Наверное, москвич!
А с
левой стороны, из-за холмов, выкатилась большая, оранжевая луна, тогда
как с правой двигалась туча, мохнатая, точно шкура медведя, ее встряхивали молнии, но грома не было слышно, и молнии были не страшны.
Ходил он наклонив голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот,
левая рука его всегда играла кистью брелоков на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась в воздухе, широкая ладонь плавала в нем,
как небольшой лещ.
Митрофанов, должно быть, понял благодарность
как желание Самгина кончить беседу, он встал, прижал руку к
левой стороне груди.
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника,
левую руку прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью на снег, упал не сгибаясь,
как доска, и тут, приподняв голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул ноги и зарыл лицо в снег.
Самгин подвинулся к решетке сада
как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв
левую руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал,
как в рупор...
—
Какой надоедный визгун! — сказала Алина, рассматривая в зеркальце свой
левый глаз. — И — врет! Не — честно, а вместе живут.
Солдат упал вниз лицом, повернулся на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем,
как палкой, побежал на него; солдат, выставив вперед
левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул...
Повар, прижав голову к
левому плечу и высунув язык, не гнулся, ноги его были плотно сжаты; казалось, что у него одна нога, она стучала по ступеням твердо,
как нога живого, и ею он упирался, не желая спуститься вниз.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили
левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
— «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», —
как сказал Глеб Иванович Успенский о
Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а человек — вокруг духа своего.
Коротким жестом
левой руки он
как бы отталкивает от себя что-то.
— Вот
как ты сердито, — сказала Марина веселым голосом. — Такие ли метаморфозы бывают, милый друг! Вот
Лев Тихомиров усердно способствовал убийству папаши, а потом покаялся сынку, что — это по ошибке молодости сделано, и сынок золотую чернильницу подарил ему. Это мне Лидия рассказала.
— Видела знаменитого адвоката, этого, который стихи пишет, он — высокого мнения о Столыпине, очень защищает его, говорит, что, дескать, Столыпин нарочно травит конституционалистов
левыми, хочет напугать их, затолкать направо поглубже. Адвокат — мужчина приятный, любезен,
как парикмахер, только уж очень привык уголовных преступников защищать.
Самгин чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились,
как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда
левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина, не так заразительно,
как мотив: почему она так говорит?
—
Левой рукой сильно не ударишь! А — уж вы
как хотите — а ударить следует! Я не хочу, чтоб мне какой-нибудь сапожник брюхо вспорол. И чтоб дом подожгли — не желаю! Вон вчера слободская мастеровщина какого-то будто бы агента охраны укокала и домишко его сожгла. Это не значит, что я — за черную сотню, самодержавие и вообще за чепуху. Но если вы взялись управлять государством, так управляйте, черт вас возьми! Я имею право требовать покоя…
Все это текло мимо Самгина, но было неловко, неудобно стоять в стороне, и раза два-три он посетил митинги местных политиков. Все, что слышал он, все речи ораторов были знакомы ему; он отметил, что
левые говорят громко, но слова их стали тусклыми, и чувствовалось, что говорят ораторы слишком напряженно,
как бы из последних сил. Он признал, что самое дельное было сказано в городской думе, на собрании кадетской партии, членом ее местного комитета — бывшим поверенным по делам Марины.
Правая рука ее была обнажена по локоть,
левая — почти до плеча. Капот
как будто сползал с нее. Самгин, глядя на дымок папиросы, сказал, не скрывая сожаления...
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел,
как быстро религиозная мысль Достоевского и
Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
Прищурясь, вытянув шею вперед, он утвердительно кивнул головой кому-то из депутатов в первом ряду кресел, показал ему зубы и заговорил домашним, приятельским тоном, поглаживая
левой рукой лацкан сюртука, край пюпитра, тогда
как правая рука медленно плавала в воздухе,
как бы разгоняя невидимый дым.
За кофе читал газеты. Корректно ворчали «Русские ведомости», осторожно ликовало «Новое время», в «Русском слове» отрывисто,
как лает старый пес, знаменитый фельетонист скучно упражнялся в острословии, а на второй полосе подсчитано было количество повешенных по приговорам военно-полевых судов. Вешали ежедневно и усердно.
Опираясь локтями на стол, поддерживая ладонью подбородок, он протянул над столом
левую руку с бокалом вина в ней, и бесцветные глаза его смотрели в лицо Самгина нехорошо,
как будто вызывающе. В его звонком голосе звучали едкие, задорные ноты.
—
Левая, задняя башня свободна,
как вчера вечером политического в карцер отвели.
Шаркая лаковыми ботинками, дрыгая ляжками, отталкивал ими фалды фрака, и ягодицы его казались окрыленными. Правую руку он протягивал публике,
как бы на помощь ей, в
левой держал листочки бумаги и, размахивая ею,
как носовым платком, изредка приближал ее к лицу. Говорил он легко, с явной радостью, с улыбками на добродушном, плоском лице.
— Создателем действительных культурных ценностей всегда был инстинкт собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели пред собственностью,
как основой культуры, — возгласил доцент Пыльников, щупая правой рукою графин с водой и все размахивая
левой, но уже не с бумажками в ней, а с какой-то зеленой книжкой.
В больнице, когда выносили гроб, он взглянул на лицо Варвары, и теперь оно
как бы плавало пред его глазами, серенькое, остроносое, с поджатыми губами, — они поджаты криво и оставляют открытой щелочку в
левой стороне рта, в щелочке торчит золотая коронка нижнего резца. Так Варвара кривила губы всегда во время ссор, вскрикивая...
— Леонид Андреев, Сологуб,
Лев Шестов, Булгаков, Мережковский, Брюсов и — за ними — десятки менее значительных сочинителей утверждают, что жизнь бессмысленна. Даже — вот
как.
Дронов закрыл
левый глаз, взмахнул полосками бумаги,
как флагом, и спросил...
Говоря медленно, тягуче, он поглаживал
левую сторону шеи и
как будто подталкивал челюсть вверх, взгляд мутных глаз его искал чего-то вокруг Самгина,
как будто не видя его.
Жесткие волосы учителя, должно быть, поредели, они лежали гладко,
как чепчик, под глазами вздуты синеватые пузыри, бритые щеки тоже пузырились, он часто гладил щеки и нос пухлыми пальцами
левой руки, а правая непрерывно подносила к толстым губам варенье, бисквиты, конфекты.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако
как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи домов на
левой стороне, а в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Он был широкоплечий, большеголовый, черные волосы зачесаны на затылок и лежат плотно,
как склеенные, обнажая высокий лоб, густые брови и круглые, точно виши», темные глаза в глубоких глазницах. Кожа на костлявом лице его сероватая, на
левой щеке бархатная родника, величиной с двадцатикопеечную монету, хрящеватый нос загнут вниз крючком, а губы толстые и яркие.
Самгин сквозь очки исподлобья посмотрел в угол, там, среди лавров и пальм, возвышалась,
как бы возносясь к потолку, незабвенная, шарообразная фигура, сиял красноватый пузырь лица, поблескивали остренькие глазки, в правой руке Бердников ‹держал› бокал вина, ладонью
левой он шлепал в свою грудь, — удары звучали мягко, точно по тесту.
Он сильно изменился в сравнении с тем,
каким Самгин встретил его здесь в Петрограде: лицо у него
как бы обтаяло, высохло, покрылось серой паутиной мелких морщин. Можно было думать, что у него повреждена шея, — голову он держал наклоня и повернув к
левому плечу, точно прислушивался к чему-то,
как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.
— Смирно-о! Эй, ты, рябой, — подбери брюхо! Что ты — беременная баба? Носки, носки, черт вас возьми! Сказано: пятки — вместе, носки — врозь. Харя чертова —
как ты стоишь? Чего у тебя плечо плеча выше? Эх вы, обормоты, дураково племя. Смирно-о! Равнение налево, шагом… Куда тебя черти двигают, свинья тамбовская, куда? Смирно-о! Равнение направо, ша-агом… арш! Ать — два, ать — два,
левой,
левой… Стой! Ну — черти не нашего бога, ну что мне с вами делать, а?
— Я его помню таким… скромным. Трещит все, ломается. Революция лезет изо всех щелей. Революция… мобилизует. Правые —
левеют, замечаешь,
как влиятелен становится прогрессивный блок?