Огни на равнине

Сёхэй Оока

В экзистенциальной драме, разворачивающейся на Филиппинах в конце Второй мировой войны, классик японской литературы XX века Сехэй Оока (1909–1988) с поразительной честностью и отвагой подходит к тому рубежу человеческого бытия, за которым простирается пустыня отверженности и одиночества. В России роман «Огни на равнине», удостоенный премии Емиури, издается впервые.

Глава 4

Отверженные

Я приближался к госпиталю, шел мимо обработанных участков земли. Крестьяне успели скосить здесь траву и собрать кукурузу. Жнивье чередовалось с пустыми полосами — они тянулись к подножию холмистой гряды, которая разворачивалась каймой у меня перед глазами. Я еще раз взглянул на гору, которая так взволновала меня днем, когда я покинул лагерь. Ее мягкие очертания вновь показались мне чувственными, пленительными. Однако, когда я подобрался ближе, таинственное очарование исчезло. Чудесная зеленая мантия оказалась грубой дерюгой, сплетенной из кустарников и вьющихся растений; безобразными заплатками выделялись пятна отвратительной красной глины.

Госпиталь располагался в трех деревянных домах, прежде в них жили местные крестьяне. Одно здание использовалось как служебное помещение, в двух других были обустроены больничные палаты. Два армейских врача и семь санитаров «выхаживали» пять десятков пациентов. Госпиталь был оснащен крайне бедно, буквально во всем ощущался острый дефицит. Бинты и повязки никогда не менялись, лекарства не выдавались. Первоначально госпиталь находился на побережье, но позже в ходе военных действий был перемещен в глубь острова вместе с больными и ранеными, которые могли передвигаться самостоятельно. Таких оказалось тридцать с лишним человек. Они составили костяк малочисленной группы пациентов. Чужаки допускались в палаты лишь с достаточным запасом провизии в ранце. Врачи думали только об одном: как бы поскорее избавиться от больных и прикарманить их скудные харчи. Продукты приходилось экономить. Если у пациента начиналась диарея, пусть даже в самой легкой форме, его тут же сажали на голодный паек. В таких случаях несчастный, невзирая на свои болезни или раны, предпочитал покинуть стены госпиталя, а не умирать долго и мучительно от голода на грязной койке. Таким солдатам выдавался сухой паек на один день, чтобы у них хватило сил разыскать свое воинское подразделение.

Многие отверженные были настолько слабы, что не могли ходить: проковыляв по дороге полсотни метров, в изнеможении валились на обочину. Еще несколько дней они цеплялись за жизнь, переползали с места на место. Позже их видели лежащими где-нибудь под деревом или на краю леса. Потом они исчезали.

Пациенты, которые не могли или не хотели двигаться, «укоренялись» на лесной опушке примерно в двадцати метрах от госпиталя.

Я совершенно выбился из сил, пробираясь по кукурузному полю к кромке леса, где коротали свои дни «укоренившиеся» солдаты. Наконец я уселся в тени и отпил немного воды из походной фляжки. Меня захлестнула волна отчаяния и душевного оцепенения. Скорее всего, безысходная тоска была вызвана физическим истощением или эмоциональной отрешенностью. Я задыхался от одиночества, гнетущая пустота равнины, через которую мне пришлось идти, лишь усилила это чувство.

С моим сознанием происходило что-то странное. Время и реальность расслоились. Мне чудилось, что прошли века с тех пор, как я заприметил вдали знакомые очертания больничных зданий. В какой-то миг я уже решил, что никогда не доберусь туда. Но три домика, окруженные зарослями зеленого тростника, вырисовывались в чистом воздухе четко-четко. Казалось, они находились так близко, что можно было вытянуть руку и прикоснуться к ним.

Дикая бескрайняя равнина внушала мне благоговейный страх и трепет. Таинственной силой она кружила вокруг меня, жарко и хищно дышала в лицо, давила со всех сторон и долго не выпускала из своих цепких объятий. Мучительно долго брел я по ней. Часто меня нагонял ветер, нежно гладил по затылку и с тихим стоном шептал что-то в ухо, а потом вновь уносился прочь. Тревожно шелестел тростник. Его высокие стебли кланялись в унисон, сгибались к земле, словно придавленные огромной ногой невидимого великана, и наконец замирали, неподвижные, безучастные…

Позади меня раздался голос:

— Как, вы снова здесь?!

Обернувшись, я увидел солдата по фамилии Ясуда. Я познакомился с ним утром, когда уходил из госпиталя. Это был человек среднего возраста. Удивление вызывало его странное лицо, лишенное всякого выражения. У Ясуды была тропическая язва: одна нога отекла, раздулась и стала походить на дубину, на голени темнела страшная рана величиной с печенье, в центре которой просматривалась кость, белая, как зерна вареного риса.

Ясуда взял на вооружение местный метод лечения подобных заболеваний. Он приложил к ране лист какого-то пахучего растения, сверху добавил маленький кусочек жести и обмотал все это хлопчатобумажным лоскутком.

— Так точно. Меня не приняли в роту. Отослали обратно в госпиталь.

— Знаете, зря вы вернулись. Ничего хорошего из этого не получится, — заявил Ясуда.

Я хотел сказать ему, что пришел сюда вовсе не для того, чтобы попасть в палату. Просто-напросто я надеялся влиться в ряды незаконных поселенцев, облюбовавших окрестности госпиталя и «укоренившихся» на обочинах дороги и у кромки леса. Но слова застряли у меня в горле, потому что внезапно я осознал: то, что сначала вызывало во мне лишь интерес и любопытство, превратилось по мере моего продвижения по полям и лесам в насущную потребность. Я не мог объяснить Ясуде, как страстно я мечтал вновь оказаться среди живых людей.

— А мне больше некуда было пойти, — уклончиво ответил я. Посмотрел по сторонам и пересчитал своих товарищей по несчастью. Их было семеро. Утром здесь, на опушке, сидели шесть солдат, но один куда-то исчез, вместо него появились двое новеньких. Теперь к этой группе прибился и я.

Лишь один из нас не мог даже вставать — молоденький, совсем еще зеленый солдат. У него была последняя стадия малярии. Несчастный чем-то вывел из себя одного из санитаров, и несколько дней назад его безжалостно вышвырнули на улицу. Список недугов других солдат не отличался особым разнообразием: диарея, бери-бери, тропическая язва, пулевые ранения. Многие страдали одновременно несколькими заболеваниями.

Как и я, эти солдаты, жалкие останки разгромленной армии, оказались негодными к военной службе. Всеми отверженные, никому не нужные, они превратились в отбракованный материал, непригодный для дальнейшего использования. Если военное руководство сняло их с довольствия и велело катиться на все четыре стороны, то медикам и подавно незачем было церемониться с ними.

Все пошло прахом… И только лазарет устоял — в сознании солдат. Бойцам полевой госпиталь всегда представлялся чем-то особенным. В те далекие дни, когда они, крепкие и здоровые воины, бесстрашно отправлялись на боевые задания, госпиталь виделся им надежным убежищем, последним пристанищем. Лучезарный символ защищенности и милосердия по-прежнему манил к себе солдат. Именно поэтому они не уходили от госпиталя, хотя прекрасно понимали, что успеют сто раз умереть в диких мучениях, а двери заветной обители так и останутся для них закрытыми.

Я часто наблюдал за ними, пока находился здесь на законных правах. Без сомнения, именно тогда в душе моей появилось предчувствие, что вскоре и я присоединюсь к этим людям. Из окна палаты группа солдат казалась мне большим пятном на лесной опушке. Они лежали на истоптанной траве как попало. Время от времени один из них медленно вставал с земли и бродил по округе, как сомнамбула. Эти существа походили больше на животных, чем на людей, — на домашних животных, которых выгнали из хлева. Лишенные привычного крова, они испуганно топтались на одном месте, беспомощные и потерянные.

И вот я стал одним из них. К своему удивлению, я обнаружил, что люди эти умудрились сохранить поразительное самообладание и выдержку. Я всматривался в их лица и понимал, что они не позволяли себе распускаться. Каждый пытался сохранить себя как личность. У человека по-прежнему возникали какие-то свои, личные потребности, желания и стремления, и он находил в себе силы подняться с колен и бороться до последнего.

Я смотрел на этих людей другими глазами. Они жили, дышали, двигались. Раньше мне казалось, что они бесцельно, бездумно копошились в пыли, но теперь каждое их движение наполнялось для меня новым смыслом.

Не успел я обжить лесную опушку, как дремавший неподалеку солдат встал и подошел ко мне.

— Ты принес с собой что-нибудь пожрать? — поинтересовался он, глядя на меня в упор.

Парень был истощен до крайности, кожа да кости. Стоял покачиваясь, его тело сотрясала дрожь. И я сразу понял, что он страдает диареей.

— Шесть картофелин, — признался я.

Удовлетворенный моим ответом, солдат кивнул и поплелся обратно на свое место. По всей видимости, ему было крайне важно знать, сколько у кого еды. Ха-ха! Шесть картошек! Да ты богач, настоящий миллионер, а? — проговорил молодой солдат, лежавший рядом со мной, — новобранец из последнего пополнения. У него была прострелена лодыжка, рана кишела личинками. — Жаль, что я был не в твоем подразделении, — продолжал он. — Когда нас вышвыривали из роты, каждому дали по две картошки. Сейчас у меня осталась только одна.

Он запустил руку в карман и выставил на всеобщее обозрение маленькую корявую картофелину. Мгновенно воцарилась зловещая тишина. Стало понятно: демонстрация скудного провианта являлась в данном сообществе верхом бестактности и вопиющим нарушением норм местного этикета. Юноша догадался, что совершил промах.

— Не волнуйтесь, ублюдки несчастные, — угрюмо буркнул он. — Я не стану просить у вас помощи! Сам справлюсь. Сегодня вечером схожу на разведку, может, удастся что-нибудь стащить. — Он посмотрел в сторону госпиталя.

— О, что же нас всех ждет впереди? — Фраза прозвучала, как реплика героя мелодрамы. Можно было подумать, что мы слушаем радиопьесу.

Вопрос задал молодой тщедушный солдатик. Он был из той же роты, что и Ясуда. Его лицо, опухшее от недоедания и бери-бери, расплывалось огромной бесформенной маской над узкой впалой грудью.

— Как что? — ухмыльнулся Картофляй, как я окрестил для себя солдата с одной картошкой. — Понятное дело: помрем все! Вот что случится! И не только с нами, а со всеми, кто торчит на этом проклятом острове! Так что можно ни о чем не беспокоиться.

— А как насчет парашютного десанта? Говорят, наши вот-вот прилетят, — неуверенно произнес другой отверженный.

— Ха! С тех пор как мы здесь ошиваемся, ты хоть раз видел наш самолет в воздухе? Днем они не смеют высовываться. Появляются лишь ночью, под покровом темноты, словно стая мерзких летучих мышей! А в последнее время их вообще не было! Если у нас здесь и высадится какой-нибудь десант — то только американский. Я, правда, думаю, они не станут возиться с парашютами. Вот увидите, это будут танко-десантные корабли EST… Да, прямо вон там! — И Картофляй махнул рукой на запад, в сторону берега.

— Мне кажется, это не так просто сделать, — включился в разговор еще один член нашей компании. — Кстати, мы по-прежнему удерживаем свои позиции на западе.

— Не знаю, не знаю, — протянул Картофляй. — Слышите свист и грохот? Это америкашки поливают огнем Ормок. Не успеем оглянуться, а они уже тут как тут.

В отдалении слышались раскаты орудийного грома. В воздухе со свистом, шипением и стоном проносилось нечто грозное, невидимое, с силой ударялось в небесный свод к северу от нас. Необычный звук мало походил на знакомый отрывистый лай минометов. Зловещий рокот летел над равниной, разбивался о горы у нас за спиной и раскатывался дальше по долинам. Мы чувствовали, как дрожит земля.

— Орудия двадцать пятого калибра, — буркнул кто-то.

В полном молчании мы напряженно вслушивались в гул артиллерии.

— В конце концов, какая разница? — ехидным тоном произнес Картофляй. — Может, ничего страшного и не произойдет, если придут американцы. Нас, между прочим, выкинули из подразделений, так почему мы должны теперь вести себя как кучка героев, а? Ну, возьмут нас в плен… на этом все и кончится!

— Так ведь они же нас убьют, — тихо проговорил солдат, сидевший в сторонке на корточках.

— Убьют?! Нас?! А зачем им убивать нас, а? Кстати, американцы считают, что получить статус военнопленного — весьма почетно. По их мнению, если человек попал в плен, значит, он оказывал противнику стойкое сопротивление и до самого конца дрался как лев. Пленные у них на высоком счету. Они завалят нас тушенкой с кукурузой. Ешь не хочу!

— Заткнись! — сдавленным голосом сказал больной малярией и, пошатываясь, встал с земли. Его щеки пылали, глаза налились кровью. — Как ты можешь такое говорить?! Да какой ты после этого японец?

Картофляй с отсутствующим видом уставился в пустоту. На его губах блуждала кривая усмешка.

Больного малярией охватило дикое волнение. Мне даже показалось, он хотел еще что-то сказать. Солдатик прочистил горло, но внезапно рухнул на землю.