Неточные совпадения
Один из
таких, черный, бородатый
и, должно быть, очень скупой, сердито сказал...
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей
и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже не нравились
такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно
и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
И, в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его, не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго
и горько плакал.
Отец рассказывал лучше бабушки
и всегда что-то
такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова
и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты
и многим другим.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались
так быстро
и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая на задние ноги,
и пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
И всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых не будет замечать тебя
и будешь жить
так, как будто тебя нет или как будто ты не Клим, а Дмитрий.
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет у других детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом спрашивал отца о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что
такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив
и лаская сына, хвалил его...
Трудно было понять, что говорит отец, он говорил
так много
и быстро, что слова его подавляли друг друга, а вся речь напоминала о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Когда она
так смотрела на отца, Климу казалось, что расстояние между ею
и отцом увеличивается, хотя оба не двигаются с мест.
Она сказала это
так сильно встряхнув головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал
и незаметно для себя привык думать, что царь — это военный человек, очень злой
и хитрый, недавно он «обманул весь народ».
Но этот народ он не считал тем, настоящим, о котором
так много
и заботливо говорят, сочиняют стихи, которого все любят, жалеют
и единодушно желают ему счастья.
Взрослые говорили о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось, что они в чем-то виноваты пред этим нищим
и, пожалуй, даже немножко боятся его,
так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
Было очень трудно понять, что
такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий
и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб
и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых
и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить
и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку...
Окна были забиты досками, двор завален множеством полуразбитых бочек
и корзин для пустых бутылок, засыпан осколками бутылочного стекла. Среди двора сидела собака, выкусывая из хвоста репейник.
И старичок с рисунка из надоевшей Климу «Сказки о рыбаке
и рыбке» —
такой же лохматый старичок, как собака, — сидя на ступенях крыльца, жевал хлеб с зеленым луком.
Да, все было не
такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он
и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Первые дни знакомства Клим думал, что Томилин полуслеп, он видит все вещи не
такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он
и прикасается к ним
так осторожно, что было даже смешно видеть это.
— Дарвин — дьявол, — громко сказала его жена; доктор кивнул головой
так, как будто его ударили по затылку,
и тихонько буркнул...
Варавка был самый интересный
и понятный для Клима. Он не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем слушать чтение. Клим чувствовал, что
и отец играет в карты охотнее, чем слушает чтение, но отец никогда не сознавался в этом. Варавка умел говорить
так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что
такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Бывали часы, когда он
и хотел
и мог играть
так же самозабвенно, как вихрастый, горбоносый Борис Варавка, его сестра, как брат Дмитрий
и белобрысые дочери доктора Сомова.
Так же, как все они, Клим пьянел от возбуждения
и терял себя в играх.
О боге она говорила, точно о добром
и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко
и может делать все, что хочет, но часто делает не
так, как надо.
С этой девочкой Климу было легко
и приятно,
так же приятно, как слушать сказки няньки Евгении.
— Про аиста
и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы,
так же как кошки, я это видела,
и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы
и Павли, я тоже буду родить — мальчика
и девочку,
таких, как я
и ты. Родить — нужно, а то будут все одни
и те же люди, а потом они умрут
и уж никого не будет. Тогда помрут
и кошки
и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам
и гимназисткам.
Девочки Сомовы казались ему
такими же неприятными
и глупыми, как их отец.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей только тем, что хворала постоянно
и не
так часто, как Любовь, вертелась на глазах Клима.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте
и все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал, что она пытается показать себя
такой же особенной, каков он, Клим Самгин.
Варавка требовал с детей честное слово, что они не станут щекотать его,
и затем начинал бегать рысью вокруг стола, топая
так, что звенела посуда в буфете
и жалобно звякали хрустальные подвески лампы.
Но, когда явился красиво, похоже на картинку, одетый щеголь Игорь Туробоев, неприятно вежливый, но
такой же ловкий, бойкий, как Борис, — Лида отошла от Клима
и стала ходить за новым товарищем покорно, как собачка.
Туробоев
и Борис требовали, чтоб Клим подчинялся их воле
так же покорно, как его брат; Клим уступал им, но в середине игры заявлял...
— Что ты
так пыжишься? — спросил его Дмитрий. Клим презрительно усмехнулся
и не ответил, он не любил брата
и считал его дурачком.
По настоянию деда Акима Дронов вместе с Климом готовился в гимназию
и на уроках Томилина обнаруживал тоже судорожную торопливость, Климу
и она казалась жадностью. Спрашивая учителя или отвечая ему, Дронов говорил очень быстро
и как-то
так всасывая слова, точно они, горячие, жгли губы его
и язык. Клим несколько раз допытывался у товарища, навязанного ему Настоящим Стариком...
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить,
и Клим еще раз услышал не мало
такого, что укрепило его в праве
и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал
и ходил по комнате, семь шагов от стола к двери
и обратно, — ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями
и прятал руки за спиной, сжав пальцы
так крепко, что они багровели.
— Подожди, — что
такое? Откуда это? — удивился учитель, шевеля мохнатыми бровями
и смешно открыв рот.
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо
и непонятно. В
такие минуты Дронов толкал Клима ногою
и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
Около Веры Петровны Дронов извивался ласковой собачкой, Клим подметил, что нянькин внук боится ее
так же, как дедушку Акима,
и что особенно страшен ему Варавка.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов не любил едва ли не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив
и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног
так, чтоб ей было стыдно.
Да, Иван Дронов был неприятный, даже противный мальчик, но Клим, видя, что отец, дед, учитель восхищаются его способностями, чувствовал в нем соперника, ревновал, завидовал, огорчался. А все-таки Дронов притягивал его,
и часто недобрые чувства к этому мальчику исчезали пред вспышками интереса
и симпатии к нему.
Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он
так убедительно спокойно рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее
и привлекал
и отталкивал его.
И самому себе он не мог бы ответить
так уверенно, как отвечал ей.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился, стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают
и смотрят
так задумчиво, как будто отец забыл что-то
и не может вспомнить.
Из-за границы Варавка вернулся помолодевшим, еще более насмешливо веселым; он стал как будто легче, но на ходу топал ногами сильнее
и часто останавливался перед зеркалом, любуясь своей бородой, подстриженной
так, что ее сходство с лисьим хвостом стало заметней.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала
и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито
и уже не
так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей
и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки,
и обесцвечивала цветы, травы.
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель
и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был
так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
Клим думал, но не о том, что
такое деепричастие
и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо
и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Все вокруг расширялось, разрасталось, теснилось в его душу
так же упрямо
и грубо, как богомольцы в церковь Успения, где была чудотворная икона божией матери.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей
и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене,
и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки
и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза
так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
По ее рассказу выходило
так, что доктор с женою — люди изломанные,
и Клим вспомнил комнату, набитую ненужными вещами.
Дед Аким устроил
так, что Клима все-таки приняли в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке
и был уже предубежден против школы. В первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...