Неточные совпадения
Клим был слаб здоровьем,
и это усиливало любовь матери; отец чувствовал себя виноватым в том, что дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор
и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной
и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами
о нем.
Из рассказов отца, матери, бабушки гостям Клим узнал
о себе немало удивительного
и важного: оказалось, что он, будучи еще совсем маленьким, заметно отличался от своих сверстников.
Отец рассказывал лучше бабушки
и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за собой, не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова
и поступки,
о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты
и многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл
о том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь
и мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет у других детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом спрашивал отца
о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив
и лаская сына, хвалил его...
Трудно было понять, что говорит отец, он говорил так много
и быстро, что слова его подавляли друг друга, а вся речь напоминала
о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
Однажды она очень «по-зимнему» рассердилась на учителя Томилина, который долго
и скучно говорил
о двух правдах: правде-истине
и правде-справедливости.
Когда говорили интересное
и понятное, Климу было выгодно, что взрослые забывали
о нем, но, если споры утомляли его, он тотчас напоминал
о себе,
и мать или отец изумлялись...
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили
о царе
и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
О народе говорили жалобно
и почтительно, радостно
и озабоченно.
Но этот народ он не считал тем, настоящим,
о котором так много
и заботливо говорят, сочиняют стихи, которого все любят, жалеют
и единодушно желают ему счастья.
Взрослые говорили
о нем с сожалением, милостыню давали ему почтительно, Климу казалось, что они в чем-то виноваты пред этим нищим
и, пожалуй, даже немножко боятся его, так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
Томилин долго
и скучно говорил
о зрителях
и деятелях, но Клим, ничего не поняв, спросил...
Самое значительное
и очень неприятное рассказал Климу
о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый
и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила бабушка на уроке закона божия?
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы
о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять
и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Окна были забиты досками, двор завален множеством полуразбитых бочек
и корзин для пустых бутылок, засыпан осколками бутылочного стекла. Среди двора сидела собака, выкусывая из хвоста репейник.
И старичок с рисунка из надоевшей Климу «Сказки
о рыбаке
и рыбке» — такой же лохматый старичок, как собака, — сидя на ступенях крыльца, жевал хлеб с зеленым луком.
С нею не спорили
и вообще
о ней забывали, как будто ее
и не было; иногда Климу казалось: забывают
о ней нарочно, потому что боятся ее.
— Довольно, Анна, — ворчал доктор, а отец начал спорить с учителем
о какой-то гипотезе,
о Мальтусе; Варавка встал
и ушел, увлекая за собой ленту дыма сигары.
Климу казалось, что Борис никогда ни
о чем не думает, заранее зная, как
и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
О боге она говорила, точно
о добром
и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко
и может делать все, что хочет, но часто делает не так, как надо.
И смешная печаль
о фарфоровом трубочисте
и все в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал, что она пытается показать себя такой же особенной, каков он, Клим Самгин.
Говорила она вполголоса, осторожно
и тягуче, какими-то мятыми словами; трудно было понять,
о чем она говорит.
Любили
и за то, что Дмитрий умел, как-то неожиданно
и на зависть Клима, овладевать вниманием детей, рассказывая им
о гнездах птиц,
о норах,
о логовищах зверей,
о жизни пчел
и ос.
Говоря
о Томилине, Иван Дронов всегда понижал голос, осторожно оглядывался
и хихикал, а Клим, слушая его, чувствовал, что Иван не любит учителя с радостью
и что ему нравится не любить.
— Чертище, — называл он инженера
и рассказывал
о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого
и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге
и Вене, затем приехал сюда в город
и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Когда дети играли на дворе, Иван Дронов отверженно сидел на ступенях крыльца кухни, упираясь локтями в колена, а скулами
о ладони,
и затуманенными глазами наблюдал игры барчат. Он радостно взвизгивал, когда кто-нибудь падал или, ударившись, морщился от боли.
Недели две-три с Дроновым очень дружилась Люба Сомова, они вместе гуляли, прятались по углам, таинственно
и оживленно разговаривая
о чем-то, но вскоре Люба, вечером, прибежав к Лидии в слезах, гневно закричала...
Дронов не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно рассказывал
о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее
и привлекал
и отталкивал его.
Он говорит
о книгах, пароходах, лесах
и пожарах,
о глупом губернаторе
и душе народа,
о революционерах, которые горько ошиблись, об удивительном человеке Глебе Успенском, который «все видит насквозь».
Он всегда говорит
о чем-нибудь новом
и так, как будто боится, что завтра кто-то запретит ему говорить.
Клим думал, но не
о том, что такое деепричастие
и куда течет река Аму-Дарья, а
о том, почему, за что не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит
о нем всегда насмешливо
и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
— В сущности, в сущности, — передразнивал Варавка. — Черт ее побери, эту вашу сущность! Гораздо важнее тот факт, что Карл Великий издавал законы
о куроводстве
и торговле яйцами.
О многом нужно было думать Климу,
и эта обязанность становилась все более трудной.
Клим не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый Любой. В полутемной спальне, — окна ее были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги
и руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой
о подушку
и рычала...
Находя, что Люба говорит глупости, Клим перестал слушать ее, а она все говорила
о чем-то скучно, как взрослая,
и размахивала веткой березы, поднятой ею с панели.
Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую
и благодарную речь
о людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Затем он долго
и смешно рассказывал
о глупости
и злобе учителей,
и в память Клима особенно крепко вклеилось его сравнение гимназии с фабрикой спичек.
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая
о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв
о нем, ученике.
И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то
о матери,
о том, как он в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Но иногда рыжий пугал его: забывая
о присутствии ученика, он говорил так много, долго
и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу
и этим напомнить учителю
о себе. Однако
и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались,
и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
— Он? Он…
о декабристах. Он прочитал «Русских женщин» Некрасова. Да. А я ему тут
о декабристах рассказал, он
и растрогался.
Неохотно
и немного поговорив
о декабристах, отец вскочил
и ушел, насвистывая
и вызвав у Клима ревнивое желание проверить его слова. Клим тотчас вошел в комнату брата
и застал Дмитрия сидящим на подоконнике.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать
о железной дороге, а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх
и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван
и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Случилась ее кончина без супруга
и без сына.
Там, в Крапивне, гремел бал;
Никто этого не знал.
Телеграмму
о смерти получили
И со свадьбы укатили.
Здесь лежит супруга-мать
Ольга, что бы ей сказать
Для души полезное?
Царство ей небесное».
Когда он рассказывал
о прочитанных книгах, его слушали недоверчиво, без интереса
и многого не понимали.
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа.
О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его
и обращаясь к Вере Петровне...
Этим вопросом он хотел только напомнить
о своем серьезном отношении к школе, но мать
и Варавка почему-то поспешили согласиться, что ехать ему нельзя. Варавка даже, взяв его за подбородок, хвалебно сказал...
И, высоко подняв руку со смычком, он говорил
о музыке до поры, пока адвокат Маков не прервал его...
Вслушиваясь в беседы взрослых
о мужьях, женах,
о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось
о печальных ошибках,
о том, чего не следовало делать.
И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет ли
и она говорить так же?
—
О, господи, тебе рано думать
о таких вещах! — взволнованно
и сердито сказала мать. Потом вытерла алые губы свои платком
и прибавила мягче...
— Одной из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, — помнишь, я тебе
и Дронову рассказывал
о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла
и вражды на земле. Это, брат, самая удачная попытка человека совершенно оправдать себя. Да… Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия,
и создает всеобъемлющую истину…