Неточные совпадения
Клим
думал, что, если эта
женщина выздоровеет, она сделает что-нибудь страшное, но доктор Сомов успокоил его. Он спросил доктора...
Клим уже не
думал, что разум Маргариты нем, память воскрешала ее поучающие слова, и ему показалось, что чаще всего они были окрашены озлоблением против
женщин.
Макаров ходил пешком по деревням, монастырям, рассказывал об этом, как о путешествии по чужой стране, но о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он
думает и говорит о
женщинах, о любви.
—
Подумай: половина
женщин и мужчин земного шара в эти минуты любят друг друга, как мы с тобой, сотни тысяч рождаются для любви, сотни тысяч умирают, отлюбив. Милый, неожиданный…
Он заставил себя еще
подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть
женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
— Меня эти вопросы не задевают, я смотрю с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп
женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена!
Подумай: рыба мечет икру, курица сносит яйцо безболезненно, а
женщина родит в дьявольских муках. За что?
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я не могу… У меня — уважение к
женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много
думал об этом…
— Ты
подумай, как это ужасно — в двадцать лет заболеть от
женщины. Это — гнусно! Это уж — подлость! Любовь и — это…
— Я
думаю, что наиболее отвратительно любят
женщин актеры.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила,
думает о любви, как Макаров о судьбе
женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы
думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
— Почему вы
думаете, что я прячусь? — сердито спросил он, сняв шляпу пред
женщиной с нарочитой медленностью.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл дверь и лег спать, озлобленно
думая, что Лютов, может быть, не пошел к невесте, а приятно проводит время в лесу с этой не умеющей улыбаться
женщиной.
«Нет, она совершенно не похожа на
женщину, какой я ее видел в Петербурге», —
думал Самгин, с трудом уклоняясь от ее настойчивых вопросов.
— Я
думаю, что отношения мужчин и
женщин вообще — не добро. Они — неизбежны, но добра в них нет. Дети? И ты, и я были детьми, но я все еще не могу понять: зачем нужны оба мы?
«Верен себе, —
подумал Клим. — И тут у него на первом месте
женщина, Людовика точно и не было».
Однажды, в темноте, она стала назойливо расспрашивать его, что испытал он, впервые обладая
женщиной?
Подумав, Клим ответил...
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я
думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала себя
женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею
думать ни о чем, кроме этого.
Редко слышал он возгласы восторга, а если они раздавались, то чаще всего из уст
женщин пред витринами текстильщиков и посудников, парфюмеров, ювелиров и меховщиков. Впрочем, можно было
думать, что большинство людей немело от обилия впечатлений. Но иногда Климу казалось, что только похвалы
женщин звучат искренней радостью, а в суждениях мужчин неудачно скрыта зависть. Он даже
подумал, что, быть может, Макаров прав:
женщина лучше мужчины понимает, что все в мире — для нее.
По ночам, волнуемый привычкой к
женщине, сердито и обиженно
думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой, кресло у окна — в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
— Грубоватость, — подсказала
женщина, сняв с пальца наперсток, играя им. — Это у него от недоверия к себе. И от Шиллера, от Карла Моора, — прибавила она,
подумав, покачиваясь на стуле. — Он — романтик, но — слишком обремененный правдой жизни, и потому он не будет поэтом. У него одно стихотворение закончено так...
— Не ново, что Рембо окрасил гласные, еще Тик пытался вызвать словами впечатления цветовые, — слышал Клим и
думал: «Очень двуличная
женщина. Чего она хочет?»
«Самый независимый человек — Иноков, —
думал Клим. — Но независим лишь потому, что еще не успел соблазниться чем-то. Впрочем, он уже влюбился в
женщину, которая лет на десять или более старше его».
Клим догадался, что при Инокове она не хочет говорить по поводу обыска. Он продолжал шагать по двору, прислушиваясь,
думая, что к этой
женщине не привыкнуть, так резко изменяется она.
Мысли его растекались по двум линиям:
думая о
женщине, он в то же время пытался дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом не злую зависть.
О
женщинах невозможно было
думать, не вспоминая Лидию, а воспоминание о ней всегда будило ноющую грусть, уколы обиды.
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве
женщины». Я
думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что
женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Он усмехнулся. Попробовал
думать о Лидии, но помешала знакомая Лютова,
женщина с этой странно памятной, насильственной улыбкой. Она сидела на скамье и как будто именно так и улыбнулась ему, но, когда он вежливо приподнял фуражку, ее неинтересное лицо сморщилось гримасой удивления.
От скуки Самгин сосчитал публику: мужчин оказалось двадцать три,
женщин — девять. Толстая, большеглазая, в дорогой шубе и в шляпке, отделанной стеклярусом, была похожа на актрису в роли одной из бесчисленных купчих Островского. Затем, сосчитав, что троих судят более двадцати человек, Самгин
подумал, что это очень дорогая процедура.
— Он был добрый. Знал — все, только не умеет знать себя. Он сидел здесь и там, —
женщина указала рукою в углы комнаты, — но его никогда не было дома. Это есть такие люди, они никогда не умеют быть дома, это есть — русские, так я
думаю. Вы — понимаете?
«Нелепо говорить так при чужой
женщине», —
подумал Клим, а брат говорил...
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», —
думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками, в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на улицу вышла
женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал...
— Ты не знаешь, это правда, что Алина поступила в оперетку и что она вообще стала доступной
женщиной. Да? Это — ужасно!
Подумай — кто мог ожидать этого от нее!
Сквозь хмель Клим
подумал, что при Алине стало как-то благочестиво и что это очень смешно. Он захотел показать, что эта
женщина, ошеломившая всех своей красотой, — ничто для него. Усмехаясь, он пошел к ней, чтоб сказать что-то очень фамильярное, от чего она должна будет смутиться, но она воскликнула...
«Странная
женщина, —
думал Самгин, глядя на черную фигуру Спивак. — Революционерка. Вероятно — обучает Дунаева. И, наверное, все это — из боязни прожить жизнь, как Таня Куликова».
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она
думает и чувствует, не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать
женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему».
Крылатая
женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что
женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут
думать и
думают ли эти отцы, матери о студентах, которых предположено отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь, люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
Глядя на ее оранжевые пятки, Самгин
подумал, что эта
женщина уже прочитана им, неинтересна.
«Вероятно, вот в таком настроении иногда убивают
женщин», — мельком
подумал он, прислушиваясь к шуму на дворе, где как будто лошади топали. Через минуту раздался торопливый стук в дверь и глухой голос Анфимьевны...
Клим
подумал: нового в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта
женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал
думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда
женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Можно было
думать, что тепло — не только следствие физической причины — тесноты, а исходит также от
женщин, от единодушного настроения рабочих, торжественно серьезного.
Самгин молчал, наблюдая за нею, за Сашей, бесшумно вытиравшей лужи окровавленной воды на полу, у дивана, где Иноков хрипел и булькал, захлебываясь бредовыми словами. Самгин
думал о Трусовой, о Спивак, Варваре, о Никоновой, вообще — о
женщинах.
«Возможно, что она и была любовницей Васильева», —
подумал он и спросил: — Ты, конечно, понимаешь, как важно было бы узнать, кто эта
женщина?
Потом пили кофе. В голове Самгина еще гудел железный шум поезда, холодный треск пролеток извозчиков, многообразный шум огромного города, в глазах мелькали ртутные капли дождя. Он разглядывал желтоватое лицо чужой
женщины, мутно-зеленые глаза ее и
думал...
Позорное для
женщины слово он проглотил и, в темноте, сел на теплый диван, закурил, прислушался к тишине. Снова и уже с болезненной остротою он чувствовал себя обманутым, одиноким и осужденным
думать обо всем.
Думалось трезво и даже удовлетворенно, — видеть такой жалкой эту давно чужую
женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, — он проникал сквозь дверь. О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда не
думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать завтра же в гостиницу? Но — все и всюду бастуют…
На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это — не мешало. Самгин, усмехаясь,
подумал, что, наверное, тысячи Варвар с ужасом слушают такой шум, — тысячи, на разных улицах Москвы, в больших и маленьких уютных гнездах. Вспомнились слова Макарова о не тяжелом, но пагубном владычестве
женщин.
— Вы смотрите в театре босяков и
думаете найти золото в грязи, а там — нет золота, там — колчедан, из него делают серную кислоту, чтоб ревнивые
женщины брызгали ею в глаза своих спорниц…
Послав Климу воздушный поцелуй, она исчезла, а он встал, сунув руки в карманы, прошелся по комнате, посмотрел на себя в зеркале, закурил и усмехнулся,
подумав, как легко эта
женщина помогла ему забыть кошмарного офицера.
«Макаров утверждает, что отношения с
женщиной требуют неограниченной искренности со стороны мужчины», —
думал он, отвернувшись к стене, закрыв глаза, и не мог представить себе, как это можно быть неограниченно искренним с Дуняшей, Варварой. Единственная
женщина, с которой он был более откровенным, чем с другими, это — Никонова, но это потому, что она никогда, ни о чем не выспрашивала.