Неточные совпадения
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых,
хотя отец ее
был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
И отходил прочь. Он
хотел показать, что его покорность
была только снисхождением умного, что он
хочет и умеет
быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто
не понимал, а Борис бойко кричал...
— Вот,
не спишь,
хотя уже двенадцатый час, а утром тебя
не добудишься. Теперь тебе придется вставать раньше, Степан Андреевич
не будет жить у нас.
Он преподавал русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика
было меньше правого,
хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на это, он
не сразу убедился в разномерности ушей учителя.
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он
был виноват в чем-то пред ними. И
хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно
не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим
хотел подойти к Варавке, но
не решился, да и приятно
было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного
не так уж завидна, как это казалось.
Теперь Клим слушал учителя
не очень внимательно, у него
была своя забота: он
хотел встретить детей так, чтоб они сразу увидели — он уже
не такой, каким они оставили его.
— У него
была неприятность, но я
не хочу говорить об этом.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он
не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это
было приятно видеть,
хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
«
Был!» —
хотел крикнуть Клим и
не мог.
Клим слушал с напряженным интересом, ему
было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова
была еще
не знакома Климу,
хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря,
не может без него жить и
не хочет, чтоб он учился в другом городе.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут
было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии
не свойственно ему серьезно,
хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Вы
хотите, чтоб ювелиры ковали лемеха плугов? Но —
не будет ли такое опрощение — одичанием?
—
Не знаю, — ответил Макаров, внимательно рассматривая дым папиросы. —
Есть тут какая-то связь с Ванькой Дроновым.
Хотя — врет Ванька, наверное, нет у него никакого романа. А вот похабными фотографиями он торговал, это верно.
—
Не тому вас учат, что вы должны знать. Отечествоведение — вот наука, которую следует преподавать с первых же классов, если мы
хотим быть нацией. Русь все еще
не нация, и боюсь, что ей придется взболтать себя еще раз так, как она
была взболтана в начале семнадцатого столетия. Тогда мы
будем нацией — вероятно.
— Нет, я
не хочу замуж, — низким, грудным голосом говорила она, — я
буду актрисой.
— Слушай-ка, Варавка
хочет перевести меня на службу в Рязань, а это, брат,
не годится мне. Кто там, в Рязани,
будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
— Нет людей, которым истина
была бы нужна ради ее самой, ради наслаждения ею. Я повторяю: человек
хочет истины, потому что жаждет покоя. Эту нужду вполне удовлетворяют так называемые научные истины, практического значения коих я
не отрицаю.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался;
было уже темно и очень тихо, но звука шагов
не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и,
хотя Клим
не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Густой туман окутывал город, и
хотя было не более трех часов пополудни, Невский проспект пытались осветить радужные пузыри фонарей, похожих на гигантские одуванчики.
— И
пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова:
хочу все знать и ничего
не успеваю. И естественник, и филолог…
— Когда я
пою — я могу
не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так
хотели сказать?
С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне, на «ты», а иногда ласково называл ее — тетя Лиза,
хотя она
была старше его, вероятно, только года на два — на три. Нехаеву он
не замечал, но внимательно и всегда издали прислушивался к ее спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.
— Она
будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье.
Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я
не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и
не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые
не нужны никому и сами себе
не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец,
хотя я
не люблю немцев.
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но
не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему
было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно
быть, уже спал; он
не откликнулся на стук в дверь,
хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось
есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Он молчал, гладя ее голову ладонью. Сквозь шелк ширмы, вышитой фигурами серебряных птиц, он смотрел на оранжевое пятно лампы, тревожно думая: что же теперь
будет? Неужели она останется в Петербурге,
не уедет лечиться? Он ведь
не хотел,
не искал ее ласк. Он только пожалел ее.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала,
не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка
хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он
не ночевал дома.
Плакала она так, что видеть это
было не тяжело, а почти приятно,
хотя и грустно немножко; плакала горячо, но —
не больше, чем следовало.
— На все вопросы, Самгин,
есть только два ответа: да и нет. Вы, кажется,
хотите придумать третий? Это — желание большинства людей, но до сего дня никому еще
не удавалось осуществить его.
Климу показалось, что мать ухаживает за Варавкой с демонстративной покорностью, с обидой, которую она
не может или
не хочет скрыть. Пошумев полчаса,
выпив три стакана чая, Варавка исчез, как исчезает со сцены театра, оживив пьесу, эпизодическое лицо.
— И все вообще, такой ужас! Ты
не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я
не очень хороша с Верой Петровной, мы
не любим друг друга, но — господи! Как ей
было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я
хочу жить, Клим, но я
не знаю — как?
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой
не слышал,
не знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но,
хотя противоречия интересуют ее, — сама она
не любит возбуждать их. Может
быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем
не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто
не носит. Самгин понимал, что
не в силах спорить с ним, но
хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
Три группы людей, поднимавших колокол, охали, вздыхали и рычали. Повизгивал блок, и что-то тихонько трещало на колокольне, но казалось, что все звуки гаснут и вот сейчас наступит торжественная тишина. Клим почему-то
не хотел этого, находя, что тут
было бы уместно языческое ликование, буйные крики и даже что-нибудь смешное.
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней
есть даже что-то безумное. Я
не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину,
хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые
не хотят — пойми! —
не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
— Он
хотел. Но, должно
быть, иногда следует идти против одного сильного желания, чтоб оно
не заглушило все другие. Как вы думаете?
Поработав больше часа, он ушел, унося раздражающий образ женщины, неуловимой в ее мыслях и опасной, как все выспрашивающие люди. Выспрашивают, потому что
хотят создать представление о человеке, и для того, чтобы скорее создать, ограничивают его личность, искажают ее. Клим
был уверен, что это именно так; сам стремясь упрощать людей, он подозревал их в желании упростить его, человека, который
не чувствует границ своей личности.
И хуже всего
было то, что Клим
не мог ясно представить себе, чего именно
хочет он от беременной женщины и от неискушенной девушки?
—
Ешьте больше овощей и особенно — содержащих селитру, каковы: лук, чеснок, хрен, редька… Полезна и свекла,
хотя она селитры
не содержит. Вы сказали — две трефы?
Клим Самгин никак
не мог понять свое отношение к Спивак, и это злило его. Порою ему казалось, что она осложняет смуту в нем, усиливает его болезненное состояние. Его и тянуло к ней и отталкивало от нее. В глубине ее кошачьих глаз, в центре зрачка, он подметил холодноватую, светлую иголочку, она колола его как будто насмешливо, а может
быть, зло. Он
был уверен, что эта женщина с распухшим животом чего-то ищет в нем,
хочет от него.
И больше ничего
не говорил, очевидно, полагая, что в трех его словах заключена достаточно убийственная оценка человека. Он
был англоманом, может
быть, потому, что
пил только «английскую горькую», —
пил, крепко зажмурив глаза и запрокинув голову так, как будто
хотел, чтобы водка проникла в затылок ему.
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее в землю кирпичное здание, оно
было или
хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или
не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней; в остатке верхнего тускло светились два окна, а под ними, в нижнем, квадратное окно пылало так ярко, как будто за стеклом его горел костер.
Клим Самгин никогда
не думал серьезно о бытии бога, у него
не было этой потребности. А сейчас он чувствовал себя приятно охмелевшим,
хотел музыки, пляски, веселья.
Клим
выпил храбро,
хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем
не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров
не утерпит, расскажет Лидии, как он
пьет, а Лидия должна
будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
Он говорил еще что-то, но,
хотя в комнате и на улице
было тихо, Клим
не понимал его слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
Макаров
не ввел, а почти внес его в комнаты, втолкнул в уборную, быстро раздел по пояс и начал мыть. Трудно
было нагнуть шею Маракуева над раковиной умывальника, веселый студент, отталкивая Макарова плечом, упрямо
не хотел согнуться, упруго выпрямлял спину и мычал...
Как будто забыв о смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим понял, что она
не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что
хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них
есть своеобразная красота.
«Вероятно — наступил в человека, может
быть — в Маракуева», — соображал Клим. Но вообще ему
не думалось, как это бывает всегда, если человек слишком перегружен впечатлениями и тяжесть их подавляет мысль. К тому же он
был голоден и
хотел пить.