Неточные совпадения
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом
ветра.
Был один из тех сказочных вечеров, когда русская зима с покоряющей, вельможной щедростью развертывает все свои холодные красоты. Иней на деревьях сверкал розоватым хрусталем, снег искрился радужной пылью самоцветов, за лиловыми лысинами речки, оголенной
ветром, на лугах лежал пышный парчовый покров, а над ним — синяя тишина, которую, казалось, ничто и никогда не поколеблет. Эта чуткая тишина обнимала все видимое, как бы ожидая, даже требуя, чтоб сказано
было нечто особенно значительное.
И ночь
была странная, рыскал жаркий
ветер, встряхивая деревья, душил все запахи сухой, теплой пылью, по небу ползли облака, каждую минуту угашая луну, все колебалось, обнаруживая жуткую неустойчивость, внушая тревогу.
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег
был разорван
ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Нехаева, повиснув на руке Клима, говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив спутника своего с досадой вспомнить сказку о глупце, который
пел на свадьбе похоронные песни. Шли против
ветра, говорить ей
было трудно, она задыхалась. Клим строго, тоном старшего, сказал...
Было очень тихо, только жуки гудели в мелкой листве берез, да вечерний
ветер, тепло вздыхая, шелестел хвоей сосен.
Минут пять молча
пили чай. Клим прислушивался к шарканью и топоту на улице, к веселым и тревожным голосам. Вдруг точно подул неощутимый, однако сильный
ветер и унес весь шум улицы, оставив только тяжелый грохот телеги, звон бубенчиков. Макаров встал, подошел к окну и оттуда сказал громко...
В саду шумел
ветер, листья шаркали по стеклам, о ставни дробно стучали ветки, и
был слышен еще какой-то непонятный, вздыхающий звук, как будто маленькая собака подвывала сквозь сон. Этот звук, вливаясь в шепот Лидии, придавал ее словам тон горестный.
И ушла, оставив его, как всегда, в темноте, в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство
было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно, в комнату ворвался
ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
День
был неприятный. Тревожно метался
ветер, раздувая песок дороги, выскакивая из-за углов. В небе суетились мелко изорванные облака, солнце тоже беспокойно суетилось, точно заботясь как можно лучше осветить странную фигуру китайца.
Ночь
была теплая, но в садах тихо шумел свежий
ветер, гоня по улице волны сложных запахов.
Раскрашенный в цвета осени, сад
был тоже наполнен красноватой духотой; уже несколько дней жара угрожала дождями, но
ветер разгонял облака и, срывая желтый лист с деревьев, сеял на город пыль.
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице
было неприятно; со дворов, из переулков вырывался
ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги. В этом
было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
Самгин свернул в переулок, скупо освещенный двумя фонарями;
ветер толкал в спину, от пыли во рту и горле
было сухо, он решил зайти в ресторан,
выпить пива, посидеть среди простых людей. Вдруг, из какой-то дыры в заборе, шагнула на панель маленькая женщина в темном платочке и тихонько попросила...
Самгин свернул за угол в темный переулок, на него налетел
ветер, пошатнул, осыпал пыльной скукой. Переулок
был кривой, беден домами, наполнен шорохом деревьев в садах, скрипом заборов, свистом в щелях; что-то хлопало, как плеть пастуха, и можно
было думать, что этот переулок — главный путь, которым
ветер врывается в город.
От пива в голове Самгина
было мутно и отяжелели ноги, а
ветер раздувал какие-то особенно скучные мысли.
И вопил, что революционеров надобно жечь на кострах, прах же их пускать по
ветру, как
было поступлено с прахом царя Дмитрия, именуемого Самозванцем.
— Зачем — первый? Вся деревня знала. Мне только
ветер помог хвост увидать. Она бельишко полоскала в речке, а я лодку конопатил, и
было ветрено,
ветер заголил ее со спины, я вижу — хвост!..
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще удара.
Было жарко, горячий
ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника...
Стекла окна кропил дождь, капли его стучали по стеклам, как дитя пальцами.
Ветер гудел в трубе. Самгин хотел
есть. Слушать бас Дьякона
было скучно, а он говорил, глядя под стол...
Шумел
ветер, трещали дрова в печи, доказательства юриста-историка представлялись не особенно вескими,
было очень уютно, но вдруг потревожила мысль, что, может
быть, скоро нужно
будет проститься с этим уютом, переехать снова в меблированные комнаты.
Самгин возвратился в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь перестал,
ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили восемь. Час до девяти
был необычно растянут, чудовищно вместителен, в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня
была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
Была средина мая. Стаи галок носились над Петровским парком, зеркало пруда отражало голубое небо и облака, похожие на взбитые сливки; теплый
ветер помогал солнцу зажигать на листве деревьев зеленые огоньки. И такие же огоньки светились в глазах Варвары.
Дождь хлынул около семи часов утра. Его не
было недели три, он явился с молниями, громом, воющим
ветром и повел себя, как запоздавший гость, который, чувствуя свою вину, торопится
быть любезным со всеми и сразу обнаруживает все лучшее свое. Он усердно мыл железные крыши флигеля и дома, мыл запыленные деревья, заставляя их шелково шуметь, обильно поливал иссохшую землю и вдруг освободил небо для великолепного солнца.
Потом он должен
был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога.
Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
До деревни
было сажен полтораста, она вытянулась по течению узенькой речки, с мохнатым кустарником на берегах; Самгин хорошо видел все, что творится в ней, видел, но не понимал. Казалось ему, что толпа идет торжественно, как за крестным ходом, она даже сбита в пеструю кучу теснее, чем вокруг икон и хоругвей.
Ветер лениво гнал шумок в сторону Самгина,
были слышны даже отдельные голоса, и особенно разрушал слитный гул чей-то пронзительный крик...
Ветер нагнал множество весенних облаков, около солнца они
были забавно кудрявы, точно парики вельмож восемнадцатого века. По улице воровато бегали с мешками на плечах мужики и бабы, сновали дети, точно шашки, выброшенные из ящика. Лысый старик, с козлиной бородой на кадыке, проходя мимо Самгина, сказал...
День
был мягкий, почти мартовский, но нерешительный, по Красной площади кружился сыроватый
ветер, угрожая снежной вьюгой, быстро и низко летели на Кремль из-за Москвы-реки облака, гудел колокольный звон.
По площади ненужно гуляли полицейские,
ветер раздувал полы их шинелей, и можно
было думать, что полицейских немало скрыто за торговыми рядами, в узких переулках Китай-города.
Но это воспоминание, возникнув механически,
было явно неуместно, оно тотчас исчезло, и Самгин продолжал соображать: чем отличаются эти бородатые, взлохмаченные
ветром, очень однообразные люди от всех других множеств людей, которые он наблюдал? Он уже подумал, что это такая же толпа, как и всякая другая, и что народники — правы: без вождя, без героя она — тело неодухотворенное. Сегодня ее вождь — чиновник охранного отделения Сергей Зубатов.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин
был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал
ветер, падал густой снег, город
был не слышен, точно глубокой ночью.
День собрания у патрона
был неприятен, холодный
ветер врывался в город с Ходынского поля, сеял запоздавшие клейкие снежинки, а вечером разыгралась вьюга. Клим чувствовал себя уставшим, нездоровым, знал, что опаздывает, и сердито погонял извозчика, а тот, ослепляемый снегом, подпрыгивая на козлах, философски отмалчиваясь от понуканий седока, уговаривал лошадь...
Через два часа Клим Самгин сидел на скамье в парке санатории, пред ним в кресле на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и
было в них что-то сонное, тупое.
Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала на животе, который поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Серенький день
был успокоительно обычен и не очень холоден, хотя вздыхал суховатый
ветер и лениво сеялся редкий, мелкий снег.
На Неве
было холоднее, чем на улицах, бестолково метался
ветер, сдирал снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом. Шли быстро, почти бегом, один из рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись на него раза два, произнес строго, храбрым голосом...
Здесь
было тихо, даже дети не кричали, только легкий
ветер пошевеливал жухлые листья на деревьях садов, да из центра города доплывал ворчливый шумок.
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин. Говорили негромко и ничего не оставляя в памяти Самгина; говорили больше о том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый
ветер, в небе являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами. В общем
было как-то слепо и скучно.
Над головою толпы колебалось множество красных флагов, — это
было похоже на огромный зонт, изломанный, изорванный
ветром.
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные улицы стали неузнаваемы, и непонятно
было, как могут они вмещать это мощное тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря на холод октябрьского дня, на злые прыжки
ветра с крыш домов, которые как будто сделались ниже, меньше, — кое-где форточки, даже окна
были открыты, из них вырывались, трепетали над толпой красные куски материи.
Пение удалялось, пятна флагов темнели,
ветер нагнетал на людей острый холодок; в толпе образовались боковые движения направо, налево; люди уже, видимо, не могли целиком влезть в узкое горло улицы, а сзади на них все еще давила неисчерпаемая масса, в сумраке она стала одноцветно черной, еще плотнее, но теряла свою реальность, и можно
было думать, что это она дышит холодным
ветром.
Самгин готов
был думать, что все это убожество нарочно подстроено Лютовым, — тусклый октябрьский день, холодный
ветер, оловянное небо, шестеро убогих людей, жалкий гроб.
Самгин тоже простился и быстро вышел, в расчете, что с этим парнем безопаснее идти. На улице в темноте играл
ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну руку за пазуху, а другую в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно
быть, мешала разбитая губа.
Но в проулке
было отвратительно тихо, только
ветер шаркал по земле, по железу крыш, и этот шаркающий звук хорошо объяснял пустынность переулка, — людей замело в дома.
Все
было неестественно и так же неприятно, как этот тусклый день, бесцветное солнце, остренький
ветер.
Самгин, поеживаясь от
ветра и глядя, как дворник Николай раскручивает голыми руками телеграфную проволоку, должно
быть, жгуче холодную, соображал...
Дни и ночи по улице, по крышам рыкал не сильный, но неотвязный
ветер и воздвигал между домами и людьми стены отчуждения; стены
были невидимы, но чувствовались в том, как молчаливы стали обыватели, как подозрительно и сумрачно осматривали друг друга и как быстро, при встречах, отскакивали в разные стороны.
Самгин, поправив очки, взглянул на него; такие афоризмы в устах Безбедова возбуждали сомнения в глупости этого человека и усиливали неприязнь к нему. Новости Безбедова он слушал механически, как шум
ветра, о них не думалось, как не думается о картинах одного и того же художника, когда их много и они утомляют однообразием красок, техники. Он отметил, что анекдотические новости эти не вызывают желания оценить их смысл. Это
было несколько странно, но он тотчас нашел объяснение...
Это
было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый
ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
За кучера сидел на козлах бородатый, страховидный дворник Марины и почти непрерывно беседовал с лошадьми, — голос у него
был горловой, в словах звучало что-то похожее на холодный, сухой свист осеннего
ветра.
Возвратясь в дом, Самгин закусил,
выпил две рюмки водки, прилег на диван и тотчас заснул. Разбудил его оглушительный треск грома, — в парке непрерывно сверкали молнии, в комнате, на столе все дрожало и пряталось во тьму, густой дождь хлестал в стекла, синевато светилась посуда на столе, выл
ветер и откуда-то доносился ворчливый голос Захария...