Неточные совпадения
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше.
Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои на «самопознании», на вопросах индивидуального
бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «наше время — не время широких задач».
Печален был подавленный шум странного города, и унизительно мелки серые
люди в массе огромных домов, а все вместе пугающе понижало ощутимость собственного
бытия.
«Больной
человек. Естественно, что она думает и говорит о смерти. Мысли этого порядка — о цели
бытия и прочем — не для нее, а для здоровых
людей. Для Кутузова, например… Для Томилина».
— Ты в те дни был ненормален, — спокойно напомнил Клим. — Мысль о бесцельности
бытия все настойчивее тревожит
людей.
—
Люди там не лучше, не умнее, чем везде, — продолжал он. — Редко встретишь
человека, для которого основным вопросом
бытия являются любовь, смерть…
— Мысль, что «сознание определяется
бытием», — вреднейшая мысль, она ставит
человека в позицию механического приемника впечатлений
бытия и не может объяснить, какой же силой покорный раб действительности преображает ее? А ведь действительность никогда не была — и не будет! — лучше
человека, он же всегда был и будет не удовлетворен ею.
А минутами ему казалось, что он чем-то руководит, что-то направляет в жизни огромного города, ведь каждый
человек имеет право вообразить себя одной из тех личностей,
бытие которых окрашивает эпохи. На собраниях у Прейса, все более многолюдных и тревожных, он солидно говорил...
— Суббота для
человека, а не
человек для субботы, — говорил он. — Каждый свободен жертвовать или не жертвовать собой. Если даже допустить, что сознание определяется
бытием, — это еще не определяет, что сознание согласуется с волею.
— Все — программы, спор о программах, а надобно искать пути к последней свободе. Надо спасать себя от разрушающих влияний
бытия, погружаться в глубину космического разума, устроителя вселенной. Бог или дьявол — этот разум, я — не решаю; но я чувствую, что он — не число, не вес и мера, нет, нет! Я знаю, что только в макрокосме
человек обретет действительную ценность своего «я», а не в микрокосме, не среди вещей, явлений, условий, которые он сам создал и создает…
«Есть
люди, которые живут, неустанно, как жернова — зерна, перемалывая разнородно тяжелые впечатления
бытия, чтобы открыть в них что-то или превратить в ничто. Такие
люди для этой толпы идиотов не существуют. Она — существует».
«Московский, первой гильдии, лишний
человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих семей. Один — Тарасов — очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего
бытия. Много нервнобольных.
Ужинали миролюбиво, восхищаясь вкусом сига и огромной индейки, сравнивали гастрономические богатства Милютиных лавок с богатствами Охотного ряда, и все, кроме Ореховой, согласились, что в Москве едят лучше, разнообразней. Краснов, сидя против Ногайцева, начал было говорить о том, что непрерывный рост разума
людей расширяет их вкус к земным благам и тем самым увеличивает количество страданий, отнюдь не способствуя углублению смысла
бытия.
Ее писали, как роман, для утешения
людей, которые ищут и не находят смысла
бытия, — я говорю не о временном смысле жизни, не о том, что диктует нам властное завтра, а о смысле
бытия человечества, засеявшего плотью своей нашу планету так тесно.
—
Люди почувствуют себя братьями только тогда, когда поймут трагизм своего
бытия в космосе, почувствуют ужас одиночества своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых тайн жизни, жизни, из которой один есть выход — в смерть.
Неточные совпадения
— Для кого-нибудь да берегу, — говорил он задумчиво, как будто глядя вдаль, и продолжал не верить в поэзию страстей, не восхищался их бурными проявлениями и разрушительными следами, а все хотел видеть идеал
бытия и стремления
человека в строгом понимании и отправлении жизни.
Между тем, отрицая в
человеке человека — с душой, с правами на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке
бытия, где
люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать место другому такому же столбу.
Жестокая судьба государства есть в конце концов судьба
человека, его борьба с хаотическими стихиями в себе и вокруг себя, с изначальным природным злом, восхождение
человека к высшему и уже сверхгосударственному
бытию.
Человек не может перескочить через целую ступень
бытия, от этого он обеднел бы и опустел бы.
В действительности же номинализм этого миросозерцания идет дальше, он разлагает и
человека, принужден отвергнуть реальность души
человека, всегда ведь связанной с бесконечной глубиной
бытия мирового, и выбрасывает
человека на поверхность.