Неточные совпадения
Несомненно, это
был самый умный человек, он никогда ни с кем не соглашался и всех учил, даже Настоящего Старика, который
жил тоже несогласно со всеми, требуя, чтоб все шли одним путем.
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и хотя мог бы
жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
— Дурачок! Чтоб не страдать. То
есть — чтоб его, народ, научили
жить не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его в жертву народу. Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
Варавки
жили на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились только вчера, все вещи стояли не на своих местах, вещей
было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала
был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и
живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Томилин перебрался
жить в тупик, в маленький, узкий переулок, заткнутый синим домиком; над крыльцом дома
была вывеска...
— Я ее любил, а она меня ненавидела и
жила для того, чтобы мне
было плохо.
Нянька
была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую и благодарную речь о людях, которые умеют
жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Это
было очень хорошо, потому что
жить в одной комнате с братом становилось беспокойно и неприятно.
Сестры Сомовы
жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен
был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая
жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно
было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Дронов
жил в мезонине, где когда-то обитал Томилин, и комната
была завалена картонами, листами гербария, образцами минералов и книгами, которые Иван таскал от рыжего учителя.
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него
жить и не хочет, чтоб он учился в другом городе.
— Он должен
жить и учиться здесь, — сказала она, пристукнув по столу маленьким, но крепким кулачком. — А когда мне
будет пятнадцать лет и шесть месяцев, мы обвенчаемся.
Нестор Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг в кружок «à la мужик»; он
был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит
жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены.
Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил...
Жена, кругленькая, розовая и беременная,
была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе с сестрой своей,
пела украинские песни. Сестра, молчаливая, с длинным носом,
жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
— Забыл я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты
живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии, говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый
был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой
жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он
пьет, так должен и развратничать, это ясно.
Дядя, видимо,
был чем-то доволен. Его сожженное лицо посветлело, стало костлявее, но глаза смотрели добродушней, он часто улыбался. Клим знал, что он собирается уехать в Саратов и
жить там.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался;
было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где
жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим
прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее
были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Клим почувствовал себя умиленным. Забавно
было видеть, что такой длинный человек и такая огромная старуха
живут в игрушечном домике, в чистеньких комнатах, где много цветов, а у стены на маленьком, овальном столике торжественно лежит скрипка в футляре. Макарова уложили на постель в уютной, солнечной комнате. Злобин неуклюже сел на стул и говорил...
Клим вышел на улицу, и ему стало грустно. Забавные друзья Макарова, должно
быть, крепко любят его, и
жить с ними — уютно, просто. Простота их заставила его вспомнить о Маргарите — вот у кого он хорошо отдохнул бы от нелепых тревог этих дней. И, задумавшись о ней, он вдруг почувствовал, что эта девушка незаметно выросла в глазах его, но выросла где-то в стороне от Лидии и не затемняя ее.
— Зайдешь? Я на новой квартире
живу. Чаю
выпьем.
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим с раздражением на себя. — Может
быть, в советах матери скрыто желание не допускать меня
жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
— Конечно. Такая бойкая цыганочка. Что… как она
живет? Хочет
быть актрисой? Это настоящее женское дело, — закончил он, усмехаясь в лицо Клима, и посмотрел в сторону Спивак; она, согнувшись над клавиатурой через плечо мужа, спрашивала Марину...
— И
пьет. Вообще тут многие
живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Клим начал смотреть на Нехаеву как на существо фантастическое. Она заскочила куда-то далеко вперед или отбежала в сторону от действительности и
жила в мыслях, которые Дмитрий называл кладбищенскими. В этой девушке
было что-то напряженное до отчаяния, минутами казалось, что она способна выпрыгнуть из окна. Особенно удивляло Клима женское безличие, физиологическая неощутимость Нехаевой, она совершенно не возбуждала в нем эмоции мужчины.
Все это
жило в нем как будто против его воли и — неглубоко, где-то под кожей, а глубже
была пустота, ожидающая наполнения другим содержанием.
— Мы
живем в атмосфере жестокости… это дает нам право
быть жестокими во всем… в ненависти, в любви…
Он перешел в столовую,
выпил чаю, одиноко посидел там, любуясь, как легко растут новые мысли, затем пошел гулять и незаметно для себя очутился у подъезда дома, где
жила Нехаева.
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где
живут, наверное, тише и проще. Нужно
было развязаться с Нехаевой. С нею он чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда
было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
— Разумеется, — сказал Лютов, бесцеремонно подхватив Клима под руку. — Того ради и
живет Москва, чтобы
есть.
У нас, главное,
было бы о чем поболтать, а
жить всячески можно, хоть на кол посади —
живут!
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но — господи! Как ей
было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу
жить, Клим, но я не знаю — как?
— Вот я
была в театральной школе для того, чтоб не
жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, — заговорила Лидия раздумчиво, негромко. — У меня
есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
Нога
поет — куда иду?
Рука
поет — зачем беру?
А плоть
поет — почто
живу?
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне: как она
жить будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
Было бы спокойнее
жить без Томилина, Кутузова, даже без Варавки, вообще без всех этих мудрецов и фокусников.
Работы у него не
было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось идти к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он
будет искать частых встреч и вообще мешать
жить.
В крайнем, направо,
жил опекун Алины, угрюмый старик, член окружного суда, остальные дачи тоже
были сняты горожанами, но еще не заселены.
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто
живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все
живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат,
есть что-то…
— Почему? О людях, которым тесно
жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители воли народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и
есть храбрость. А когда любопытство превращается в страсть, оно уже — любовь.
— Тем они и
будут сыты. Ты помни, что все это — народ недолговечный, пройдет еще недель пять, шесть, и — они исчезнут. Обещать можно все, но
проживут и без реформ!
Болезнь и лень, воспитанная ею, помешали Самгину своевременно хлопотать о переводе в московский университет, а затем он решил отдохнуть, не учиться в этом году. Но дома
жить было слишком скучно, он все-таки переехал в Москву и в конце сентября, ветреным днем, шагал по переулкам, отыскивая квартиру Лидии.
Лидия
жила во дворе одного из таких домов, во втором этаже флигеля. Стены его
были лишены украшений, окна без наличников, штукатурка выкрошилась, флигель имел вид избитого, ограбленного.
Она рассказала, что в юности дядя Хрисанф
был политически скомпрометирован, это поссорило его с отцом, богатым помещиком, затем он
был корректором, суфлером, а после смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги. Потом режиссировал в частных театрах, женился на богатой вдове, она умерла, оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь дядя Хрисанф
живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
— А вот видите: горит звезда, бесполезная мне и вам; вспыхнула она за десятки тысяч лет до нас и еще десятки тысяч лет
будет бесплодно гореть, тогда как мы все не
проживем и полустолетия…
Но и за эту статью все-таки его устранили из университета, с той поры, имея чин «пострадавшего за свободу», он
жил уже не пытаясь изменять течение истории,
был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино,
пил, как все на Руси, не соблюдая чувства меры.
Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу вид уютный; можно
было думать, что под этими крышами в светлом тепле дружно
живут очень милые люди.