Неточные совпадения
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге,
а оттуда должен был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал
там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Уши отца багровели, слушая Варавку,
а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню матери, и
там долго был слышен его завывающий голосок. В утро последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Пообедав, он пошел в мезонин к Дронову,
там уже стоял, прислонясь к печке, Макаров, пуская в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени на верхней губе,
а Дронов, поджав ноги под себя, уселся на койке в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
— Слушай-ка, Варавка хочет перевести меня на службу в Рязань,
а это, брат, не годится мне. Кто
там, в Рязани, будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро дал им на чай и уехал куда-то,
а Лидия ушла к себе наверх, притаилась
там,
а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову вопросами...
В пять минут Клим узнал, что Марина училась целый год на акушерских курсах,
а теперь учится петь, что ее отец, ботаник, был командирован на Канарские острова и
там помер и что есть очень смешная оперетка «Тайны Канарских островов», но, к сожалению, ее не ставят.
Девушка так быстро шла, как будто ей необходимо было устать,
а Клим испытывал желание забиться в сухой, светлый угол и уже
там подумать обо всем, что плыло перед глазами, поблескивая свинцом и позолотой, рыжей медью и бронзой.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки,
а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую,
там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково,
а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу.
Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
— Когда эти идиоты выгнали меня из гимназии,
там только трое семиклассников толстовские брошюрки читали,
а теперь…
— Завтра утром поезжай на дачу, устрой
там этим двум комнату внизу,
а наверху — Туробоеву. Чуешь? Ну, вот…
А вот углов — даже днем боялся; бывало, идешь по улице, нужно повернуть за угол, и всегда казалось, что
там дожидается меня что-то, не мальчишки, которые могут избить, и вообще — не реальное,
а какое-то… из сказки.
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны были все дачи, берег реки, мельница, дорога в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало солнце,
а еще более — необходимость видеть, что творится
там, внизу.
— Вчера хромой приглашал Лютова на мельницу, — сказал Клим девушке, — она уже сидела у стола, торопливо отхлебывая кофе, обжигаясь и шипя,
а Макаров, поставив недопитый стакан, подошел к двери на террасу и, стоя
там, тихонько засвистал.
Иногда, внезапно, это окисление исчезало, Клим Самгин воображал себя почти здоровым, ехал на дачу,
а дорогой или
там снова погружался в состояние общей расслабленности.
Варавка раскатисто хохотал, потрясая животом,
а Дронов шел на мельницу и
там до полуночи пил пиво с веселыми бабами. Он пытался поговорить с Климом, но Самгин встретил эти попытки сухо.
— Пойдемте в трактир, я буду обедать,
а вы — чай пить. Есть вы
там не станете, плохо для вас,
а чай дают — хороший.
— Учеными доказано, что бог зависит от климата, от погоды. Где климаты ровные,
там и бог добрый,
а в жарких, в холодных местах — бог жестокий. Это надо понять. Сегодня об этом поучения не будет.
— Но ведь я знаю все это, я была
там. Мне кажется, я говорила тебе, что была у Якова. Диомидов
там и живет с ним, наверху. Помнишь: «
А плоть кричит — зачем живу?»
— Был я
там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: — Чай, мы все оттуда. —
Поглядел Христос во тьму земную
И спросил Угодника Николу:
— Кто это лежит
там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей жизни замечтался.
— Н-да-с, — говорил он Лидии, — народ радуется.
А впрочем, какой же это народ? Народ —
там!
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас,
а — награды? О наградах — ничего не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно,
а — рай? О рае ничего нам не сказано, одно знаем:
там ангелы Саваофу осанну поют.
Придя к себе, он запер дверь, лег и пролежал до вечернего чая,
а когда вышел в столовую,
там, как часовой, ходила Спивак, тонкая и стройная после родов, с пополневшей грудью. Она поздоровалась с ласковым равнодушием старой знакомой, нашла, что Клим сильно похудел, и продолжала говорить Вере Петровне, сидевшей у самовара...
— Страх. И — стыд.
А — ты?
Там, наверху?
— Да, съездили люди в самый великолепный город Европы, нашли
там самую пошлую вещь, купили и — рады.
А вот, — он подал Спивак папиросницу, — вот это сделал и подарил мне один чахоточный столяр, женатый, четверо детей.
Самгин пошел за ним. У стола с закусками было тесно, и ораторствовал Варавка со стаканом вина в одной руке,
а другою положив бороду на плечо и придерживая ее
там.
— Мне кажется, что все, что я уже знаю, — не нужно знать. Но все-таки я попробую учиться, — слышал он задумчивые слова. — Не в Москве, суетливой,
а, может быть, в Петербурге.
А в Париж нужно ехать, потому что
там Алина и ей — плохо. Ты ведь знаешь, что я люблю ее…
Я
там часто сижу и смотрю: на одной стене — «Принцесса Греза»,
а на другой — Микула Селянинович и Вольга́.
— Помните Матерей во второй части «Фауста»? Но они
там говорят что-то бредовое,
а эта… Нет, идемте!
А через три дня утром он стоял на ярмарке в толпе, окружившей часовню, на которой поднимали флаг, открывая всероссийское торжище. Иноков сказал, что он постарается провести его на выставку в тот час, когда будет царь, однако это едва ли удастся, но что, наверное, царь посетит Главный дом ярмарки и лучше посмотреть на него
там.
— Шабаш! Поссорился с Варавкой и в газете больше не работаю! Он
там на выставке ходил, как жадный мальчуган по магазину игрушек.
А Вера Петровна — точно калуцкая губернаторша, которую уж ничто не может удивить. Вы знаете, Самгин, Варавка мне нравится, но — до какого-то предела…
— Вот как? Нет, жена, должно быть, не с ним,
там живет моя, Марина, она мне написала бы. Ну,
а что пишет Дмитрий?
— Я часто гуляю в поле, смотрю, как
там казармы для артиллеристов строят. Сам — лентяй,
а люблю смотреть на работу. Смотрю и думаю: наверное, люди когда-нибудь устанут от мелких, подленьких делишек, возьмутся всею силою за настоящее, крупное дело и — сотворят чудеса.
В полдень, придя в редакцию, он вдруг очутился в новой для него атмосфере почтительного и поощряющего сочувствия,
там уже знали, что ночью в городе были обыски, арестован статистик Смолин, семинарист Долганов,
а Дронов прибавил...
— Из Брянска попал в Тулу.
Там есть серьезные ребята.
А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны.
А я — тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
— Мать увезла его в Германию, женила
там на немке, дочери какого-то профессора,
а теперь он в санатории для нервнобольных. Отец у него был алкоголик.
— Надо узнать. Предупредить надо, если цела, — говорил Дунаев. —
Там у нее книжки есть, я думаю,
а мне идти к ней — осторожность не велит.
Он пошел к Варваре, надеясь услышать от нее что-нибудь о Лидии, и почувствовал себя оскорбленным, войдя в столовую, увидав
там за столом Лидию, против ее — Диомидова,
а на диване Варвару.
Но ехать домой он не думал и не поехал,
а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил к Прейсу, но
там было скучно, хотя явились новые люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради.
Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
Кончив экзамены, Самгин решил съездить дня на три домой,
а затем — по Волге на Кавказ. Домой ехать очень не хотелось;
там Лидия, мать, Варавка, Спивак — люди почти в равной степени тяжелые, не нужные ему.
Там «Наш край», Дронов, Иноков — это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.
— Пробовал я
там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен.
Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?»
А другой говорит: «Может, завтра море смерти моей потребует,
а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
— Нет, подожди! — продолжал Дмитрий умоляющим голосом и нелепо разводя руками. —
Там — четыре, то есть пять тысяч. Возьми половину,
а? Я должен бы отказаться от этих денег в пользу Айно… да, видишь ли, мне хочется за границу, надобно поучиться…
— Актеришки увезли ее играть,
а — чего
там играть? Деньгами ее играть будут, вот она, игра!
Самгин остался в кухне и видел, как она сожгла его записки на шестке печи,
а пепел бросила в помойное ведро и даже размешала его
там веником.
— Газета? Чепуха — газета!
Там какие-то попы проповеди печатают,
а редактор — благочинный. Нет, брат, Россия до серьезной, деловой прессы не дожила.
— Он нам замечательно рассказывал, прямо — лекции читал о том, сколько сорных трав зря сосет землю, сколько дешевого дерева, ольхи, ветлы, осины, растет бесполезно для нас. Это, говорит, все паразиты, и надобно их истребить с корнем. Дескать,
там, где растет репей, конский щавель, крапива,
там подсолнухи и всякая овощь может расти,
а на месте дерева, которое даже для топлива — плохо, надо сажать поделочное, ценное — дуб, липу, клен. Произрастание, говорит, паразитов неразумно допускать, неэкономично.
Самгин подошел к двери в зал;
там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды,
а дама в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного человека начала петь...
Было жарко, душно. В зале гремел смех,
там кто-то рассказывал армянские анекдоты,
а рядом с Климом белокурый, кудрявый паж, размахивая беретом, говорил украинке...
—
А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. —
Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
— Хорошо говорить многие умеют,
а надо говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они
там вовлекли меня в разногласия свои и смутили.
А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты пошел по вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.