Неточные совпадения
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты вот спроси-ка
бабушку, как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная, как бы. Ты держись за нее крепко…
— Что мне сахару не даешь? — капризным тоном балованного ребенка
спрашивал он
бабушку. Она отвечала ласково, но твердо...
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на
бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту,
спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я тоже вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел...
Нередко на эти беседы приходила
бабушка, тихо садилась в уголок, долго сидела там молча, невидная, и вдруг
спрашивала мягко обнимавшим голосом...
— Я-а тебя, — погрозила мне кабатчица пухлым кулаком, но ее безглазое лицо добродушно улыбалось. А
бабушка взяла меня за шиворот, привела в кухню и
спросила...
Иногда
бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он
спросил: где я?
Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что
бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
— Чего он делает? —
спросил я
бабушку. Она строго откликнулась...
Бабушку эдакие рассказы не удивляли, она сама знала их десятки, а мне становилось немножко жутко, я
спрашивал Петра...
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к
бабушке и
спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Перед вечером пришел полицейский, уже другой, рыжий и толстый, он сидел в кухне на лавке, дремал, посапывая и кланяясь, а когда
бабушка спрашивала его: «Как же это дознались?» — он отвечал не сразу и густо...
Но теперь я решил изрезать эти святцы и, когда дед отошел к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола
бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд, и — стало жалко святцы; тогда я начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд — явился дедушка, встал на приступок и
спросил...
— А ты, Варвара, постыдилась бы, чай,
спрашивать об этом, твое ли дело? — сердито сказала
бабушка.
— Маленьких всегда бьют? —
спрашивал я;
бабушка спокойно отвечала...
— Отчего беспокоится отцова душа? —
спрашивал я
бабушку.
Как-то утром пришел дед со стамеской в руке, подошел к окну и стал отковыривать замазку зимней рамы. Явилась
бабушка с тазом воды и тряпками, дед тихонько
спросил ее...
— Ты что это надул губы? —
спрашивали меня то
бабушка, то мать, — было неловко, что они
спрашивают так, я ведь не сердился на них, а просто всё в доме стало мне чужим.
Мне было лень
спросить — что это за дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь. Дед стоял, прижавшись спиной к печи, и смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а
бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
Неточные совпадения
— О чем? — сказал он с нетерпением. — А! о перчатках, — прибавил он совершенно равнодушно, заметив мою руку, — и точно нет; надо
спросить у
бабушки… что она скажет? — и, нимало не задумавшись, побежал вниз.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных
бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и
спросил, встала ли
бабушка.
Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства
бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю, как филин.
Клим хотел напомнить
бабушке, что она рассказывала ему не о таком доме, но, взглянув на нее,
спросил:
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец
спросил: что сегодня говорила
бабушка на уроке закона божия?