Иногда по двору ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор, кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлепал ее ладонью, свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в темную конюшню. И
мне казалось, что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Неточные совпадения
Сегодня она
казалась злою, но когда
я спросил, отчего у нее такие длинные волосы, она сказала вчерашним теплым и мягким голосом...
Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он
показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок на минуту остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла по полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами.
Мне она
показалась смешной,
я фыркнул; мастер строго погрозил
мне пальцем, и все взрослые посмотрели в мою сторону неодобрительно.
А вот ангелов видела
я; они
показываются, когда душа чиста.
К стеклам окна прижались чьи-то волосатые, седые, слепые лица; в углу, над сундуком, висит платье бабушки, —
я это знал, — но теперь
казалось, что там притаился кто-то живой и ждет.
А
мне не
казалось, что мы живем тихо; с утра до позднего вечера на дворе и в доме суматошно бегали квартирантки, то и дело являлись соседки, все куда-то торопились и, всегда опаздывая, охали, все готовились к чему-то и звали...
Уходя в прошлое, они забывали обо
мне. Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда
кажется, точно они песню поют, невеселую песню о болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых господах.
И все-таки имя божие она произносила не так часто, как дед. Бабушкин бог был понятен
мне и не страшен, но пред ним нельзя было лгать — стыдно. Он вызывал у
меня только непобедимый стыд, и
я никогда не лгал бабушке. Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго бога, и,
кажется, даже не возникало желания скрывать.
Ничего особенного
я не вижу на дворе, но от этих толчков локтем и от кратких слов всё видимое
кажется особо значительным, всё крепко запоминается. Вот по двору бежит кошка, остановилась перед светлой лужей и, глядя на свое отражение, подняла мягкую лапу, точно ударить хочет его, — Хорошее Дело говорит тихонько...
Он говорил, словно маленький, одних лет со
мною; а
я страшно обрадовался его словам,
мне даже
показалось, что
я давно, еще тогда понял его;
я так и сказал...
Говорил он жужжащим голосом и будто ласково, но
мне всегда
казалось, что он насмешничает надо всеми.
С того дня у нас возникла молчаливая, злая война: он старался будто нечаянно толкнуть
меня, задеть вожжами, выпускал моих птиц, однажды стравил их кошке и по всякому поводу жаловался на
меня деду, всегда привирая, а
мне всё чаще
казалось, что он такой же мальчишка, как
я, только наряжен стариком.
Я лежал на полатях, глядя вниз, все люди
казались мне коротенькими, толстыми и страшными…
Много огорчений принесло
мне жалобное стихотворение —
кажется — князя Вяземского...
Дед кричал, бил ногами по скамье, его борода смешно торчала в потолок, а глаза были крепко закрыты;
мне тоже
показалось, что ему — стыдно матери, что он — действительно притворяется, оттого и закрыл глаза.
Ели они, как всегда по праздникам, утомительно долго, много, и
казалось, что это не те люди, которые полчаса тому назад кричали друг на друга, готовые драться, кипели в слезах и рыданиях. Как-то не верилось уже, что всё это они делали серьезно и что им трудно плакать. И слезы, и крики их, и все взаимные мучения, вспыхивая часто, угасая быстро, становились привычны
мне, всё меньше возбуждали
меня, всё слабее трогали сердце.
Эти «потом», положенные ею одно за другим,
казались мне лестницею куда-то глубоко вниз и прочь от нее, в темноту, в одиночество, — не обрадовала
меня такая лестница. Очень хотелось сказать матери...
Несколько дней
я сидел в первом отделении, на передней парте, почти вплоть к столу учителя, — это было нестерпимо,
казалось, он никого не видит, кроме
меня, он гнусил всё время...
Но явилась помощь, — в школу неожиданно приехал епископ Хрисанф [Епископ Хрисанф — автор известного трехтомного труда — «Религии древнего мира», статьи — «Египетский метампсихоз», а также публицистической статьи — «О браке и женщине». Эта статья, в юности прочитанная
мною, произвела на
меня сильное впечатление.
Кажется,
я неверно привел титул ее. Напечатана в каком-то богословском журнале семидесятых годов. (Комментарий М. Горького.)], похожий на колдуна и, помнится, горбатый.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но
мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь это вам
кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы
я был счастлив, сударыня, если б мог прижать вас в свои объятия.
Хлестаков. А, да
я уж вас видел. Вы,
кажется, тогда упали? Что, как ваш нос?
Анна Андреевна. Помилуйте,
я никак не смею принять на свой счет…
Я думаю, вам после столицы вояжировка
показалась очень неприятною.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у
меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж,
кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
И
я теперь живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только, с которой начать, — думаю, прежде с матушки, потому что,
кажется, готова сейчас на все услуги.