Неточные совпадения
А где-то в углу
его сын плакал и кричал...
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял
их, складывая один с другим, и со свистом размахивал
ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Они были неистощимы в таких выдумках, но мастер всё сносил молча, только крякал тихонько да, прежде чем дотронуться до утюга, ножниц, щипцов или наперстка, обильно смачивал пальцы слюною. Это стало
его привычкой; даже за обедом, перед тем как взять нож или вилку,
он муслил пальцы, возбуждая смех детей. Когда
ему было больно, на
его большом лице являлась волна морщин и, странно скользнув по лбу, приподняв брови, пропадала где-то на голом черепе.
— Тут, Леня, дела-кружева, а плела
их слепая баба,
где уж нам узор разобрать! Вот поймают Иванку на воровстве, — забьют до смерти…
Багрово светился снег, и стены построек дрожали, качались, как будто стремясь в жаркий угол двора,
где весело играл огонь, заливая красным широкие щели в стене мастерской, высовываясь из
них раскаленными кривыми гвоздями.
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все
они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал
ему...
Налево она тянется далеко и, пересекая овраг, выходит на Острожную площадь,
где крепко стоит на глинистой земле серое здание с четырьмя башнями по углам — старый острог; в
нем есть что-то грустно красивое, внушительное.
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был отец мой, почему дед и дядья не любили
его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о
нем так хорошо? А
где мать моя?
Дед, темный и немой, стоял у окна, вслушиваясь в работу людей, разорявших
его добро; бабушка бегала где-то по двору, невидимая в темноте, и умоляюще взывала...
Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась в погреб, закрыл над нею творило, запер
его, сплясал на
нем танец мести и, забросив ключ на крышу, стремглав прибежал в кухню,
где стряпала бабушка. Она не сразу поняла мой восторг, а поняв, нашлепала меня,
где подобает, вытащила на двор и послала на крышу за ключом. Удивленный ее отношением, я молча достал ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она освобождала пленную кабатчицу и как обе
они, дружелюбно посмеиваясь, идут по двору.
Иногда бабушка, зазвав
его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз
он спросил:
где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к
нему, — было нестерпимо стыдно пред
ним, и я знал, что бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив
его за ворота, она шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
Он был словоохотлив, казался добрым, веселым, но порою глаза
его наливались кровью, мутнели и останавливались, как у мертвого. Бывало, сидит
он где-нибудь в углу, в темноте, скорчившись, угрюмый, немой, как
его племянник.
Однажды я влез на дерево и свистнул
им, —
они остановились там,
где застал
их свист, потом сошлись не торопясь и, поглядывая на меня, стали о чем-то тихонько совещаться. Я подумал, что
они станут швырять в меня камнями, спустился на землю, набрал камней в карманы, за пазуху и снова влез на дерево, но
они уже играли далеко от меня в углу двора и, видимо, забыли обо мне. Это было грустно, однако мне не захотелось начать войну первому, а вскоре кто-то крикнул
им в форточку окна...
В первые же дни по приезде мать подружилась с веселой постоялкой, женой военного, и почти каждый вечер уходила в переднюю половину дома,
где бывали и люди от Бетленга — красивые барыни, офицера. Дедушке это не нравилось, не однажды, сидя в кухне, за ужином,
он грозил ложкой и ворчал...
— Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я буду с
ними жить? Вот спрошу бабушку,
где разбойники водятся, и убегу к
ним, — тогда вы все и узнаете… Бежим вместе?
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными
ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось
ему плохо, уже с малых лет
он стал бегать из дома; однажды дедушка искал
его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали
его.
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!» А у меня денег нет, я
их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи
ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать, а
где я
их после-то возьму?» — «Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с
ним, задержать
его, а я плюнула в рожу-то
ему да и пошла себе!
В саду дела мои пошли хорошо: я выполол, вырубил косарем бурьян, обложил яму по краям,
где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из
них широкое сиденье, — на
нем можно было даже лежать. Набрал много цветных стекол и осколков посуды, вмазал
их глиной в щели между кирпичами, — когда в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в церкви.
Он бросил лопату и, махнув рукою, ушел за баню, в угол сада,
где у
него были парники, а я начал копать землю и тотчас же разбил себе заступом [Заступ — железная лопата.] палец на ноге.
Слобода, разбросанная по песку, была скудна растительностью, лишь кое-где, по дворам, одиноко торчали бедные ветлы, кривые кусты бузины да под забором робко прятались серые, сухие былинки; если кто-нибудь из нас садился на
них — Вяхирь сердито ворчал...
— Глядите — после завтрея сороковины у Трусовых, большой стол будет, — вот
они где, кости вам!
Умерла она в августе, в воскресенье, около полудня. Вотчим только что воротился из своей поездки и снова где-то служил, бабушка с Колей уже перебралась к
нему, на чистенькую квартирку около вокзала, туда же на днях должны были перевезти и мать.