Неточные совпадения
Дни нездоровья были для меня большими
днями жизни.
В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех
дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли,
своей и чужой.
То, что мать не хочет жить
в своей семье, всё выше поднимает ее
в моих мечтах; мне кажется, что она живет на постоялом дворе при большой дороге, у разбойников, которые грабят проезжих богачей и
делят награбленное с нищими.
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все
свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь
в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
В те
дни мысли и чувства о боге были главной пищей моей души, самым красивым
в жизни, — все же иные впечатления только обижали меня
своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и грусть. Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня, — бог бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить вопрос: как же это дед не видит доброго бога?
— Вот ты сердишься, когда тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он. — Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это тебя для науки секут, и это сеченье — детское! А вот госпожа моя Татьян Лексевна — ну, она секла знаменито! У нее для того нарочный человек был, Христофором звали, такой мастак
в деле своем, что его, бывало, соседи из других усадеб к себе просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь! И отпускала.
Было два или три таких вечера, памятных
своей давящей скукой, потом часовых
дел мастер явился
днем,
в воскресенье, тотчас после поздней обедни. Я сидел
в комнате матери, помогая ей разнизывать изорванную вышивку бисером, неожиданно и быстро приоткрылась дверь, бабушка сунула
в комнату испуганное лицо и тотчас исчезла, громко шепнув...
Я не мог бежать с ним:
в те
дни у меня была
своя задача — я решил быть офицером с большой светлой бородой, а для этого необходимо учиться. Когда я рассказал брату план, он, подумав, согласился со мною...
В первые
дни она начала было совать
свою мертвую руку к моим губам, от руки пахло желтым казанским мылом и ладаном, я отворачивался, убегал.
Всё лето, исключая, конечно, непогожие
дни, я прожил
в саду, теплыми ночами даже спал там на кошме [Кошма — большой кусок войлока, войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.], подаренной бабушкой; нередко и сама она ночевала
в саду, принесет охапку сена, разбросает его около моего ложа, ляжет и долго рассказывает мне о чем-нибудь, прерывая речь
свою неожиданными вставками...
Это было самое тихое и созерцательное время за всю мою жизнь, именно этим летом во мне сложилось и окрепло чувство уверенности
в своих силах. Я одичал, стал нелюдим; слышал крики детей Овсянникова, но меня не тянуло к ним, а когда являлись братья, это нимало не радовало меня, только возбуждало тревогу, как бы они не разрушили мои постройки
в саду — мое первое самостоятельное
дело.
Небо было видимо над селом очень редко, изо
дня в день над крышами домов, над сугробами снега, посоленными копотью, висела другая крыша, серая, плоская, она притискивала воображение и ослепляла глаза
своим тоскливым одноцветом.
Несколько
дней я не ходил
в школу, а за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моем сослуживцам, те —
своим детям, один из них принес эту историю
в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что
в школу не пойду больше.
Мужик, усмехаясь, ставил жестяной самовар, мы,
в ожидании чая, рассуждали о
своих делах, он давал нам добрые советы...
Умерла она
в августе,
в воскресенье, около полудня. Вотчим только что воротился из
своей поездки и снова где-то служил, бабушка с Колей уже перебралась к нему, на чистенькую квартирку около вокзала, туда же на
днях должны были перевезти и мать.
Неточные совпадения
— Нет. Он
в своей каморочке // Шесть
дней лежал безвыходно, // Потом ушел
в леса, // Так пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью // Ушел на покаяние //
В Песочный монастырь.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними
в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не
день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. //
Свои индейки жирные, //
Свои наливки сочные, //
Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою
в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, //
В день царских именин // Спускал медведя дикого // С
своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как не понять!
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница!
Дела мои принудили меня жить несколько лет
в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь
в Москве, прожив несколько лет
в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние
свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий
день разогнул ему Историю и указал ему
в ней два места:
в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества;
в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся
в бездну презрения и поношения.