Неточные совпадения
—
Ну, Олешка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Это не велика мудрость желвак нажить!
А «Отче наш» заучил?
Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим,
а тебя и утащат бабаня али мать!
Ну, прут не переломился, гибок, моченый!
А все-таки тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..
— Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, —
ну, тут лежи спокойно, мягко;
а ежели он с оттяжкой сечет, — ударит да к себе потянет лозину, чтобы кожу снять, — так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!
— Хитрят всё, богу на смех!
Ну,
а дедушка хитрости эти видит да нарочно дразнит Яшу с Мишей: «Куплю, говорит, Ивану рекрутскую квитанцию, чтобы его в солдаты не забрали: мне он самому нужен!»
А они сердятся, им этого не хочется, и денег жаль, — квитанция-то дорогая!
—
А смейтесь, ино, на здоровье! Ну-ка, Яша, перетряхни музыку-то!
— Нет, это всё без толку! Тебе — не легче,
а мне — гляди-ка вот! Больше я не стану,
ну тебя!
Вот твой ангел господу приносит: «Лексей дедушке язык высунул!»
А господь и распорядится: «
Ну, пускай старик посечет его!» И так всё, про всех, и всем он воздает по делам, — кому горем, кому радостью.
— Все-таки теперь уж не бьют так, как бивали!
Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет,
а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова бил на первый день Пасхи от обедни до вечера. Побьет — устанет,
а отдохнув — опять. И вожжами и всяко.
— Убил?
Ну, слава богу!
А тебе спасибо…
—
Ну, вот еще выдумал! — усмехнулась она и тотчас же задумчиво прибавила: — Где уж мне: колдовство — наука трудная.
А я вот и грамоты не знаю — ни аза; дедушка-то вон какой грамотей едучий,
а меня не умудрила богородица.
Ну, стала она барам ненадобна, и дали они ей вольную, — живи-де, как сама знаешь, —
а как без руки-то жить?
— Не знаешь?
Ну, так я тебе скажу: будь хитер, это лучше,
а простодушность — та же глупость, понял? Баран простодушен. Запомни! Айда, гуляй…
—
Ну, ин ладно! Псалтырь навсегда с тобой останется,
а мне скоро к богу на суд идти…
—
Ну? — насмешливо воскликнул дед. — Это хорошо! Спасибо, сынок! Мать, дай-кось лисе этой чего-нибудь в руку — кочергу хошь, что ли, утюг!
А ты, Яков Васильев, как вломится брат — бей его в мою голову!..
— Верю? — крикнул дед, топнув ногой. — Нет, всякому зверю поверю, — собаке, ежу, —
а тебе погожу! Знаю: ты его напоил, ты научил! Ну-ко, вот бей теперь! На выбор бей: его, меня…
— Вот оно, чего ради жили, грешили, добро копили! Кабы не стыд, не срам, позвать бы полицию,
а завтра к губернатору… Срамно! Какие же это родители полицией детей своих травят?
Ну, значит, лежи, старик.
—
Ну, и дура вы, сударыня моя, — спокойно сказала ей бабушка,
а я жестоко обиделся и решил отомстить злодейке.
—
Ну, этого тебе не понять! — строго нахмурясь, говорит он и снова внушает. — Надо всеми делами людей — господь! Люди хотят одного,
а он — другого. Всё человечье — непрочно, дунет господь, и — всё во прах, в пыль!
—
Ну, что ты всё дерешься? Дома смирный,
а на улице ни на что не похож! Бесстыдник. Вот скажу дедушке, чтоб он не выпускал тебя…
—
Ну? — воскликнул он, подмигивая. — Это, брат, не всегда, однако!
А ты в бабки играешь?
Ну,
а теперь — молись господу,
Молись ты ему в останний раз
За себя, за меня, за весь род людской,
А после я тебе срублю голову!..
—
Ну, слава богу!
А то, бывало, как увижу его, — нож в сердце: ох, надобно выгнать!
Ну что ж, в извозчики,
а — еще как?
А вот у барыни-графини, Татьян Лексевны, состоял временно в супружеской должности, — она мужьев меняла вроде бы лакеев, — так состоял при ней, говорю, Мамонт Ильич, военный человек,
ну — он правильно стрелял!
— Отчего не мочь? Мо-ожет. Они даже друг друга бьют. К Татьян Лексевне приехал улан, повздорили они с Мамонтом, сейчас пистолеты в руки, пошли в парк, там, около пруда, на дорожке, улан этот бац Мамонту — в самую печень! Мамонта — на погост, улана — на Кавказ, — вот те и вся недолга! Это они — сами себя!
А про мужиков и прочих — тут уж нечего говорить! Теперь им — поди — особо не жаль людей-то, не ихние стали люди,
ну,
а прежде все-таки жалели — свое добро!
— Вот ты сердишься, когда тебя дедушко высекет, — утешительно говорил он. — Сердиться тут, сударик, никак не надобно, это тебя для науки секут, и это сеченье — детское!
А вот госпожа моя Татьян Лексевна —
ну, она секла знаменито! У нее для того нарочный человек был, Христофором звали, такой мастак в деле своем, что его, бывало, соседи из других усадеб к себе просят у барыни-графини: отпустите, сударыня Татьян Лексевна, Христофора дворню посечь! И отпускала.
— И был, сударик, Христофор этот, хоша рязанской,
ну вроде цыгана али хохла, усы у него до ушей,
а рожа — синяя, бороду брил. И не то он — дурачок, не то притворялся, чтобы лишнего не спрашивали. Бывало, в кухне нальет воды в чашку, поймает муху,
а то — таракана, жука какого и — топит их прутиком, долго топит.
А то — собственную серую изымет из-за шиворота — ее топит…
—
А что смешно? Ну-ко, скажи!
—
Ну,
а кричать на меня я вам не позволяю, — тихо сказала мать.
—
Ну да, еще бы!
А как же? Ты кого не простишь, ты — всех простишь,
ну да-а, эх вы-и…
— Эка беда! Чего испугался — нищими!
Ну, и — нищими. Ты знай сиди себе дома,
а по миру-то я пойду, — небойсь, мне подадут, сыты будем! Ты — брось-ка всё!
— Иди ко мне!
Ну, как ты живешь — плохо,
а?
— В наши-те годы одёжа куда красивей да богаче нынешней была! Одёжа богаче,
а жили — проще, ладнее. Прошли времена, не воротятся!
Ну, примеряй, рядись…
Иду я домой во слезах — вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: «Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!»
А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: «Нет у меня денег и не дам!» — «Ты, говорит, обещай!» — «Как это — обещать,
а где я их после-то возьму?» — «
Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?» Мне бы, дурехе, поговорить с ним, задержать его,
а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе!
Мечется дедушко по двору-то, как огнем охвачен, вызвал Якова с Михайлой, конопатого этого мастера согласил да Клима, кучера; вижу я — кистень он взял, гирю на ремешке,
а Михайло — ружье схватил, лошади у нас были хорошие, горячие, дрожки-тарантас — легкие, —
ну, думаю, догонят!
Пошли было наши-то боем на Максима,
ну — он здоров был, сила у него была редкая! Михаила с паперти сбросил, руку вышиб ему, Клима тоже ушиб,
а дедушко с Яковом да мастером этим — забоялись его.
— «
А как ты догадалась, что про них?» — «Полно-ко, говорю, отец, дурить-то, бросил бы ты эту игру,
ну — кому от нее весело?» Вздыхает он: «Ах вы, говорит, черти, серые вы черти!» Потом — выспрашивает: что, дескать, дурак этот большой, — это про отца твоего, — верно, что дурак?
Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки —
а дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
Ну, говорит, будет баловать, живите со мной!» Нахмурился Максим: уж это, дескать, как Варя хочет,
а мне всё равно!
Ну, столкнули они его в воду-то, он вынырнул, схватился руками за край проруби,
а они его давай бить по рукам, все пальцы ему растоптали каблуками.
Ну, встретила я деток ладонями по рожам — Мишка-то со страху сразу трезвый стал,
а Яшенька, милый, и лыка не вяжет, однако бормочет: «Знать ничего не знаю, это всё Михайло, он старшо́й!» Успокоили мы квартального кое-как — хороший он был господин!
А дед подошел к Максиму-то и говорит: «
Ну, спасибо тебе, другой бы на твоем месте так не сделал, я это понимаю!
—
А вот, думаю, что тебе рассказать? — встрепенулась она. —
Ну, про Евстигнея — ладно? Вот значит...
—
А, ба-атюшки!
Ну и озорник же ты, Христос с тобой…
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать! Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем в Москву,
а потом воротимся, и ты будешь жить со мной. Евгений Васильевич очень добрый и умный, тебе будет хорошо с ним. Ты будешь учиться в гимназии, потом станешь студентом, — вот таким же, как он теперь,
а потом доктором. Чем хочешь, — ученый может быть чем хочет.
Ну, иди, гуляй…
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и…
А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял?
Ну, вот. Учись быть самому себе работником,
а другим — не поддавайся! Живи тихонько, спокойненько,
а — упрямо! Слушай всех,
а делай как тебе лучше…
— Здравствуй, брат!
Ну, как ты,
а?
— Как же это? Ведь это надобно учить!
А может, что-нибудь знаешь, слыхал? Псалтырь знаешь? Это хорошо! И молитвы?
Ну, вот видишь! Да еще и жития? Стихами? Да ты у меня знающий…
—
А ты — полно! — успокаивала она меня. —
Ну, что такое? Стар старичок, вот и дурит! Ему ведь восемь десятков, — отшагай-ка столько-то! Пускай дурит, кому горе?
А я себе да тебе — заработаю кусок, не бойсь!