Неточные совпадения
— Высока премудрость эта,
не досягнуть её нашему разуму. Мы — люди чернорабочие,
не нам об этом думать, мы на простое дело родились. Покойник князь Юрий семь тысяч книг перечитал и до того
в мысли эти углубился, что и веру
в бога потерял. Все земли объездил, у всех королей принят был — знаменитый человек! А построил суконную фабрику —
не пошло дело. И — что ни затевал,
не мог оправдать
себя. Так всю жизнь и прожил на крестьянском хлебе.
Чувствуя
себя в опасности пред этим человеком, она пошла наверх к дочери, но Натальи
не оказалось там; взглянув
в окно, она увидала дочь на дворе у ворот, рядом с нею стоял Пётр. Баймакова быстро сбежала по лестнице и, стоя на крыльце, крикнула...
Зорко следя за дочерью и Пётром, она убедилась, что молчаливый, коренастый парень ведёт
себя не по возрасту серьёзно,
не старается притиснуть Наталью
в тёмном углу, щекотать её и шептать на ухо зазорные слова, как это делают городские женихи.
— Крику —
не верь, слезам —
не верь. — Она, пошатываясь, вылезла из комнаты, оставив за
собою пьяный запах, а Петром овладел припадок гнева, — сорвав с ног сапоги, он метнул их под кровать, быстро разделся и прыгнул
в постель, как на коня, сцепив зубы, боясь заплакать от какой-то большой обиды, душившей его.
Крепко обняв его за шею, дохнув тёплым запахом вина, она поцеловала его сладкими, липкими губами, он,
не успев ответить на поцелуй, громко чмокнул воздух. Войдя
в светёлку, заперев за
собою дверь, он решительно протянул руки, девушка подалась вперёд, вошла
в кольцо его рук, говоря дрожащим голосом...
Вёл он
себя буйно, пил много, точно огонь заливая внутри
себя, пил
не пьянея и заметно похудел
в эти дни. От Ульяны Баймаковой держался
в стороне, но дети его заметили, что он посматривает на неё требовательно, гневно. Он очень хвастался силой своей, тянулся на палке с гарнизонными солдатами, поборол пожарного и троих каменщиков, после этого к нему подошёл землекоп Тихон Вялов и
не предложил, а потребовал...
Городские ни
в чём точной меры
не знают, а мужик крепко держит
себя в пределах правды, он
не мечется туда-сюда.
— Затем живу. Я знаю — это
не беда, я для
себя знаю. Моё знатьё спрятано у скупого
в сундуке, оно никому
не видимо, будь спокоен…
Часто, раздевшись, он
не ложился, а долго сидел на краю постели, упираясь
в перину одною рукой, а другой дёргая
себя за ухо или растирая бороду по щеке, точно у него болели зубы.
И поспешно ушёл прочь от дворника, а через несколько минут,
не зная, куда девать
себя, снова явился
в комнате отца, сменил монахиню и начал чтение.
Наталья заплетала косу, когда слова мужа вдруг зажгли
в ней злой огонь. Она прислонилась к стене, прижав спиною руки, которым хотелось бить, рвать; захлёбываясь словами, сухо всхлипывая, она говорила,
не слушая
себя,
не слыша окриков изумлённого мужа, — говорила о том, что она чужая
в доме, никем
не любима, живёт, как прислуга.
Он смутно почувствовал, что сказано им
не то, что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить жену и отвести от
себя опасность, нужно было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб жена сразу поняла её, подчинилась ей и
не мешала ему глупыми жалобами, слезами, тем бабьим, чего
в ней до этой поры
не было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь, он говорил...
Он
не хотел принять на
себя первый взгляд Никиты и, войдя
в низенькую дверь бани, ещё
не различая брата
в темноте, спросил из-за спины Тихона дрогнувшим голосом...
Говорил он осторожно, опасаясь сказать что-то лишнее, и, слушая
себя, находил, что он говорит, как серьёзный, деловой человек, настоящий хозяин. Но он чувствовал, что все эти слова какие-то наружные, они скользят по мыслям,
не вскрывая их,
не в силах разгрызть, и ему казалось, что сидит он на краю ямы, куда
в следующую минуту может столкнуть его кто-то, кто, следя за его речью, нашёптывает...
Пётр ничего
не сказал ему, даже
не оглянулся, но явная и обидная глупость слов дворника возмутила его. Человек работает, даёт кусок хлеба
не одной сотне людей, день и ночь думает о деле,
не видит,
не чувствует
себя в заботах о нём, и вдруг какой-то тёмный дурак говорит, что дело живёт своей силой, а
не разумом хозяина. И всегда человечишка этот бормочет что-то о душе, о грехе.
Он уже трижды ходил
в монастырь: повесит за спину
себе котомку и, с палкой
в руке, уходит
не торопясь; казалось — он идёт по земле из милости к ней, да и всё он делает как бы из милости.
Сидя
в гостях у брата, Пётр всегда с обидой и завистью чувствовал
себя более уютно, чем дома, и это было так же непонятно, как
не понимал он, что нравится ему
в Ольге?
Ему всё-таки
не верилось, что дворник так глуп, каким он показал
себя там,
в бане.
Он
не спрашивал
себя, —
в чём и где это главное, он знал, что главное —
в деле.
Пётр угрюмо отошёл от него. Если
не играли
в карты, он одиноко сидел
в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на людей, дёргая
себя за ухо, и,
не желая соглашаться ни с кем из них, хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось
не только потому, что все эти люди
не замечали его, старшего
в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти основания были неясны ему, говорить он
не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
«Суховат», — думал Артамонов и утешал
себя тем, что Илья выгодно
не похож на крикливого болтуна Горицветова, на вялого, ленивого Якова и на Мирона, который, быстро теряя юношеское, говорил книжно, становился заносчив и похож на чиновника, который знает, что на каждый случай жизни
в книгах есть свой, строгий закон.
Всегда
в часы, когда ему угрожало что-нибудь, он ощущал напряжённое стремление как можно скорей перешагнуть чрез опасность, оставить её сзади
себя и
не оглядываться назад. Стоять пред чем-то угрожающим — это то же, что стоять ночью во тьме на рыхлом, весеннем льду, над глубокой рекою; этот ужас он испытал, будучи подростком, и всем телом помнил его.
Пётру Артамонову показалось, что он даже
не сразу узнал сына, когда вошёл
в комнату высокий, стройный человек
в серой, лёгкой паре, с заметными усами на исхудавшем, смугловатом лице. Яков, широкий и толстый,
в блузе гимназиста, был больше похож на
себя. Сыновья вежливо поздоровались, сели.
«Выгоню. Нужда заставит — воротится. Тогда — нужники чистить. Да,
не дури!» — отрывал он коротенькие мысли от быстро вертевшегося клубка их и
в то же время смутно понимал, что вёл
себя не так, как следовало, пересолил, раздул обиду свою.
Он
не видел брата уже четыре года; последнее свидание с Никитой было скучно, сухо: Петру показалось, что горбун смущён, недоволен его приездом; он ёжился, сжимался, прячась, точно улитка
в раковину; говорил кисленьким голосом
не о боге,
не о
себе и родных, а только о нуждах монастыря, о богомольцах и бедности народа; говорил нехотя, с явной натугой. Когда Пётр предложил ему денег, он сказал тихо и небрежно...
«Отец, пожалуй, так же бы колобродил», — почти уверенно думал он. Самого
себя он видел
не участником этой жизни, этих кутежей, а случайным и невольным зрителем. Но эти думы пьянили его сильнее вина, и только вином можно было погасить их. Три недели прожил он
в кошмаре кутежей и очнулся лишь с приездом Алексея.
Артамонов очень подружился с Утешителем. Время от времени на него снова стала нападать скука, вызывая
в нём непобедимое желание пить. Напиваться у брата было стыдно, там всегда торчали чужие люди, а он особенно
не хотел показать
себя пьяным Поповой. Дома Наталья
в такие дни уныло сгибалась, угнетённо молчала; было бы лучше, если б она ругалась, тогда и самому можно бы ругать её. А так она была похожа на ограбленную и,
не возбуждая злобы, возбуждала чувство, близкое жалости к ней; Артамонов шёл к Серафиму.
— Это — ничего, это хорошо! Побежали люди, вот
в чём суть! Лежал-лежал человек, думал-думал, да встал и — пошёл! И пускай идёт! Ты —
не скучай, ты человеку верь. Себе-то веришь?
— Мои? — Тихон отрицательно мотнул головой. — Нет,
не мои. Я этих затей
не принимаю. Работай каждый на
себя, тогда ничего
не будет, никакого зла. А они говорят: всё — от нас пошло, мы — хозяева! Ты гляди, Пётр Ильич, это верно: всё от них! Они тебя впрягли
в дело, ты вывез воз на ровную дорогу, а теперь…
— Поручика Маврина Помялова отчислила от
себя, он опять проиграл
в карты триста двадцать; хочет она векселя подать ко взысканию, у неё векселя на него есть, А жандарм потому жену свою держит здесь, что завёл
в городе любовницу, а
не потому, что жена больная…
Ветер притих, зарылся
в густой снег. Снег падал тяжело и прямо, густыми хлопьями, он занавесил окна белым занавесом, на дворе ничего
не видно. Никто
не говорил с Артамоновым старшим, и он чувствовал, что все, кроме жены, считают его виновным во всём:
в бунтах,
в дурной погоде,
в том, что царь ведёт
себя как-то неумело.
Люди — глупы уже потому, что почти все они, скрыто или явно, считают
себя умнее его; они выдумывают очень много лишнего; возможно, что они делают это по силе какой-то слепоты, каждый хочет отличиться от всех других, боясь потерять
себя в людях, боясь
не видеть
себя.
Особенно же и как-то подавляюще, страшно глуп этот носатый дятел Мирон; считая
себя самым отличным умником
в России, он, кажется, видит
себя в будущем министром, и уже теперь
не скрывает, что только ему одному ясно, что надо делать, как все люди должны думать.
Яков был уверен, что человек — прост, что всего милее ему — простота и сам он, человек, никаких тревожных мыслей
не выдумывает,
не носит
в себе. Эти угарные мысли живут где-то вне человека, и, заражаясь ими, он становится тревожно непонятным. Лучше
не знать,
не раздувать эти чадные мысли. Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков чувствовал их наличие вне
себя и видел, что они,
не развязывая тугих узлов всеобщей глупости, только путают всё то простое, ясное, чем он любил жить.
Задёрганный думами, устав от них, Артамонов младший решил молчать и ждать. Думы о Носкове
не оставляли его, он хмурился, чувствовал
себя больным, и
в обед, когда рабочие выходили из корпусов, он, стоя у окна
в конторе, присматривался к ним, стараясь догадаться: кто из них социалист? Неужели — кочегар Васька, чумазый, хромой, научившийся у плотника Серафима ловко складывать насмешливые частушки?
Отец
не пригласил брата жить к
себе, монах поселился
в доме тётки Ольги, на чердаке, предупредив её...
Он ушёл от неё на рассвете лёгкой походкой, чувствуя
себя человеком, который
в опасной игре выиграл нечто ценное. Тихий праздник
в его душе усиливало ещё и то, что когда он, уходя, попросил у Полины спрятанный ею револьвер, а она
не захотела отдать его, Яков принужден был сказать, что без револьвера боится идти, и сообщил ей историю с Носковым. Его очень обрадовал испуг Полины, волнение её убедило его, что он действительно дорог ей, любим ею. Ахая, всплескивая руками, она стала упрекать его...
Я понимаю какого-нибудь интеллигента, Горицветова, который ни с чем
не связан, которому некуда девать
себя, потому что он бездарен, нетрудоспособен и может только читать, говорить; я вообще нахожу, что революционная деятельность
в России — единственное дело для бездарных людей…
— Ка-ак? Ты —
не понимаешь? Так — пойми же! За всё, что она претерпела, деревня — мстит!
В лице этого мужика она выработала
в себе разрушающий яд…
— Впрочем, дядя, кажется, ничего уже
не понимает, но мать утопила бы
себя в слезах…