Неточные совпадения
Я знал и тоже опасался, как бы
не «застали». Мы просиживали целые часы, разговаривая о чем-то, иногда я
рассказывал бабушкины сказки, Людмила же — о жизни казаков на реке Медведице.
Если у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной водой, чтобы крикливая мать Людмилы
не догадалась, что его грели. Иногда к нам приходила бабушка, сидела, плетя кружева или вышивая,
рассказывала чудесные сказки, а когда дед уходил в город, Людмила пробиралась к нам, и мы пировали беззаботно.
Скосив на нее черные глаза, Кострома
рассказывает про охотника Калинина, седенького старичка с хитрыми глазами, человека дурной славы, знакомого всей слободе. Он недавно помер, но его
не зарыли в песке кладбища, а поставили гроб поверх земли, в стороне от других могил. Гроб — черный, на высоких ножках, крышка его расписана белой краской, — изображены крест, копье, трость и две кости.
Спотыкаясь на словах, он
рассказывал истории из своей солдатской жизни, — смысла этих историй я
не мог уловить, они казались мне неинтересными, да и
рассказывал он
не с начала, а что на память приходило.
Мне очень трудно было
рассказать ей, почему меня рассчитали, но скрепя сердце я
рассказал. Это
не произвело на нее никакого впечатления, она только заметила равнодушно...
Я читал пустые книжонки Миши Евстигнеева, платя по копейке за прочтение каждой; это было дорого, а книжки
не доставляли мне никакого удовольствия. «Гуак, или Непреоборимая верность», «Францыль Венециан», «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга» и вся литература этого рода тоже
не удовлетворяла меня, часто возбуждая злую досаду: казалось, что книжка издевается надо мною, как над дурачком,
рассказывая тяжелыми словами невероятные вещи.
Объяснения к иллюстрациям понятно
рассказывали про иные страны, иных людей, говорили о разных событиях в прошлом и настоящем; я многого
не могу понять, и это меня мучит.
Потом все они сели пить чай, разговаривали спокойно, но тихонько и осторожно. И на улице стало тихо, колокол уже
не гудел. Два дня они таинственно шептались, ходили куда-то, к ним тоже являлись гости и что-то подробно
рассказывали. Я очень старался понять — что случилось? Но хозяева прятали газету от меня, а когда я спросил Сидора — за что убили царя, он тихонько ответил...
Вообще вся жизнь за границей, как
рассказывают о ней книги, интереснее, легче, лучше той жизни, которую я знаю: за границею
не дерутся так часто и зверски,
не издеваются так мучительно над человеком, как издевались над вятским солдатом,
не молятся богу так яростно, как молится старая хозяйка.
Особенно заметно, что,
рассказывая о злодеях, людях жадных и подлых, книги
не показывают в них той необъяснимой жестокости, того стремления издеваться над человеком, которое так знакомо мне, так часто наблюдалось мною. Книжный злодей жесток деловито, почти всегда можно понять, почему он жесток, а я вижу жестокость бесцельную, бессмысленную, ею человек только забавляется,
не ожидая от нее выгод.
Я что-то уже читал о поэте в одном из журналов, но мне хотелось, чтобы она сама
рассказала о нем, и я сказал, что
не слыхал.
Но слова вполголоса были
не лучше громко сказанных слов; моя дама жила в облаке вражды к ней, вражды, непонятной мне и мучившей меня. Викторушка
рассказывал, что, возвращаясь домой после полуночи, он посмотрел в окно спальни Королевы Марго и увидел, что она в одной рубашке сидит на кушетке, а майор, стоя на коленях, стрижет ногти на ее ногах и вытирает их губкой.
Я
не стерпел и начал
рассказывать, как мне тошно жить, как тяжело слушать, когда о ней говорят плохо. Стоя против меня, положив руку на плечо мне, она сначала слушала мою речь внимательно, серьезно, но скоро засмеялась и оттолкнула меня тихонько.
Он везде — был, со всеми женщинами на своем пути имел грех; он
рассказывал обо всем беззлобно, спокойно, как будто никогда в жизни своей
не испытал ни обиды, ни поругания. Через минуту его речь звучала где-то на корме.
— Чего ты, браток, добиваешься,
не могу я понять? — справлялся он, разглядывая меня невидимыми из-под бровей глазами. — Ну, земля, ну, действительно, что обошел я ее много, а еще что? Ч-чудак! Я те, вот лучше послушай,
расскажу, что однова со мной было.
Рассказывал он много, я слушал его жадно, хорошо помню все его рассказы, — но
не помню ни одного веселого.
Он казался мне бессмертным, — трудно было представить, что он может постареть, измениться. Ему нравилось
рассказывать истории о купцах, о разбойниках, о фальшивомонетчиках, которые становились знаменитыми людьми; я уже много слышал таких историй от деда, и дед
рассказывал лучше начетчика. Но смысл рассказов был одинаков: богатство всегда добывалось грехом против людей и бога. Петр Васильев людей
не жалел, а о боге говорил с теплым чувством, вздыхая и пряча глаза.
Он
рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал, говорил бы я, — в этой тишине и пустоте необходимо говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего в серой, холодной воде.
Рассказывая о своих победах, Ефимушка
не хвастался,
не насмешничал над побежденной, как всегда делали другие, он только радостно и благодарно умилялся, а серые глаза его удивленно расширялись.
Я воротился на двор, к Ардальону, — он хотел идти со мною ловить раков, а мне хотелось
рассказать ему об этой женщине. Но его и Робенка уже
не было на крыше; пока я искал их по запутанному двору, на улице начался шум скандала, обычный для нее.
— Ну, конешно, хорошо! Хоша ты
не столь поешь, сколько
рассказываешь, однако — мастер, что и говорить! Иного — никто
не скажет…
Мне хотелось поговорить с ним, когда он трезв, но трезвый он только мычал, глядя на все отуманенными, тоскливыми глазами. От кого-то я узнал, что этот на всю жизнь пьяный человек учился в казанской академии, мог быть архиереем, — я
не поверил этому. Но однажды,
рассказывая ему о себе, я упомянул имя епископа Хрисанфа; октавист тряхнул головою и сказал...
Зачем я
рассказываю эти мерзости? А чтобы вы знали, милостивые государи, — это ведь
не прошло! Вам нравятся страхи выдуманные, нравятся ужасы, красиво рассказанные, фантастически страшное приятно волнует вас. А я вот знаю действительно страшное, буднично ужасное, и за мною
не отрицаемое право неприятно волновать вас рассказами о нем, дабы вы вспомнили, как живете и в чем живете.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде
не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше
рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь
не спишь, стараешься для отечества,
не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Бобчинский. Припомню, ей-богу, припомню. Уж
не мешайте, пусть я
расскажу,
не мешайте! Скажите, господа, сделайте милость, чтоб Петр Иванович
не мешал.
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки
не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем
расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Городничий (в сторону).Да,
рассказывай,
не знал, чем заплатить! (Вслух.)Осмелюсь ли спросить: куда и в какие места ехать изволите?
Добчинский. Я бы и
не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные
расскажет и, если где попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иванович знает.