Неточные совпадения
Хорошо также дойти до бабушкина бога, до ее богородицы и
сказать им всю правду о том, как плохо живут
люди, как нехорошо, обидно хоронят они друг друга в дрянном песке.
И
сказал господь Саваоф
Свет архангеле Михаиле:
— А поди-ка ты, Михайло,
Сотряхни землю под Китежом,
Погрузи Китеж во озеро;
Ин пускай там
люди молятся
Без отдыху да без устали
От заутрени до всенощной
Все святы службы церковные
Во веки и века веков!
— Я не стряпаю, а готовлю, стряпают — бабы, —
сказал он, усмехаясь; подумав, прибавил: — Разница меж
людьми — в глупости. Один — умнее, другой — меньше, третий — совсем дурак. А чтобы поумнеть, надо читать правильные книги, черную магию и — что там еще? Все книги надо читать, тогда найдешь правильные…
— Будь ты, птица, побольше, то я бы многому тебя научил. Мне есть что
сказать человеку, я не дурак… Ты читай книги, в них должно быть все, что надо. Это не пустяки, книги! Хочешь пива?
— Ну, зачем же обманывать
людей? —
сказала бабушка, только что обманув деда притворной трепкой, данной мне.
Люди проводили их смехом, шутками. Кто-то
сказал густо и сурово...
— Ничего, пиши!.. Господам не верь больше всего, они обманут девушку в один раз. Он знает свои слова и всё может
сказать, а как ты ему поверила, то — тебя в публичный дом. А если накопишь рубль, так отдай попу, он и сохранит, когда хороший
человек. А лучше зарывай в землю, чтоб никто не видел, и помни — где.
— Ф-фу, какие глупые
люди! —
сказала она, сдвинув тонкие брови. — А еще у твоего хозяина такое интересное лицо. Ты погоди огорчаться, я подумаю. Я напишу ему!
Я промолчал. Стыдно было
сказать правду — зачем ей знать грубое и печальное? Так хорошо, что она не похожа на других
людей.
Боялись ее, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного
человека, — грамоты на стенах комнаты ее были жалованы дедам ее мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это
сказал мне солдат Тюфяев,
человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может быть,
люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Явилась прачка Наталья Козловская, в новом сиреневом платье, с белым платком на плечах, сердито растолкала
людей, вошла в сени, присела на корточки и
сказала громко...
Однажды у старухи пассажирки кто-то вытащил кошель с деньгами; было это ясным, тихим вечером, все
люди жили добродушно и мирно. Капитан дал старухе пять рублей, пассажиры тоже собрали между собою сколько-то; когда деньги отдали старухе, она, крестясь и кланяясь в пояс
людям,
сказала...
— Вали со мной, а? Он возьмет и тебя, голубь-то, ежели
сказать ему; хошь —
скажу? Отрежут тебе лишнее, денег дадут. Им это — праздник,
человека изуродовать, они за это наградят…
— Ну, а про себя как ты
скажешь,
человек?
— Нет,
человек, и мое тоже, —
сказал новый торжественно и сильно. — Не отвращай лица твоего от правды, не ослепляй себя самонамеренно, это есть великий грех пред богом и
людьми!
— Это вы путаете
людей, вы ломаете прямые-то мысли, вы, книжники и фарисеи… Я — что говорю,
скажи?
— Ересь! —
сказал Петр Васильев, а
человек, двигая ладонью пред лицом своим, точно читая написанное на ней, жарко говорил...
— Тише, братцы, —
сказал Ларионыч и, тоже бросив работу, подошел к столу Ситанова, за которым я читал. Поэма волновала меня мучительно и сладко, у меня срывался голос, я плохо видел строки стихов, слезы навертывались на глаза. Но еще более волновало глухое, осторожное движение в мастерской, вся она тяжело ворочалась, и точно магнит тянул
людей ко мне. Когда я кончил первую часть, почти все стояли вокруг стола, тесно прислонившись друг к другу, обнявшись, хмурясь и улыбаясь.
Отошел, запер Лермонтова в ящик своего стола и принялся за работу. В мастерской было тихо,
люди осторожно расходились к своим столам; Ситанов подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и застыл, а Жихарев, снова отложив кисть,
сказал строгим голосом...
Эта жалость к
людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я
сказал уже, все мастера казались хорошими
людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В дни зимних вьюг, когда все на земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на
людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
На Ситанова лезли со всех сторон, ругая его, он долго молчал, но наконец
сказал почтенному
человеку...
В день моих именин мастерская подарила мне маленький, красиво написанный образ Алексия — божия
человека, и Жихарев внушительно
сказал длинную речь, очень памятную мне.
Все смотрели на меня хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко — и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости чувствовать себя
человеком, нужным для этих
людей. А как раз в это утро в лавке приказчик
сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой...
Приказчик соседа уже не в первый раз служил у него; он считался ловким торговцем, но страдал запоем; на время запоя хозяин прогонял его, а потом опять брал к себе этого худосочного и слабосильного
человека с хитрыми глазами. Внешне кроткий, покорный каждому жесту хозяина, он всегда улыбался в бородку себе умненькой улыбочкой, любил
сказать острое словцо, и от него исходил тот дрянной запах, который свойствен
людям с гнилыми зубами, хотя зубы его были белы и крепки.
Это — все, что она могла
сказать мне в ответ на мои повести о безобразиях жизни, о муках
людей, о тоске — обо всем, что меня возмущало.
И если в конце концов я все-таки лягу в землю изуродованным, то — не без гордости —
скажу в свой последний час, что добрые
люди лет сорок серьезно заботились исказить душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен.
— У всех
людей, которые долго живут в одном доме, лица становятся одинаковыми, —
сказал он однажды; я записал это в свою тетрадь.
Мои обязанности жестоко смущали меня; мне было стыдно перед этими
людьми, — все они казались знающими что-то особенное, хорошее и никому, кроме них, неведомое, а я должен смотреть на них как на воров и обманщиков. Первые дни мне было трудно с ними, но Осип скоро заметил это и однажды, с глазу на глаз,
сказал мне...
Я
сказал ему как умел, что мне нравятся эти
люди, — живут без работы, весело.
Мне хотелось поговорить с ним, когда он трезв, но трезвый он только мычал, глядя на все отуманенными, тоскливыми глазами. От кого-то я узнал, что этот на всю жизнь пьяный
человек учился в казанской академии, мог быть архиереем, — я не поверил этому. Но однажды, рассказывая ему о себе, я упомянул имя епископа Хрисанфа; октавист тряхнул головою и
сказал...
— Эк тебя вытянуло, — шутливо
сказал он, толкнув меня, и мы стали разговаривать, как чужие, но давно знакомые
люди.