Неточные совпадения
Иногда, уходя от душных испарений куриного помета, я вылезал из дровяника, забирался на крышу его и следил, как в
доме просыпались безглазые
люди, огромные, распухшие во сне.
Я снова в городе, в двухэтажном белом
доме, похожем на гроб, общий для множества
людей.
Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения. Он стоит боком на улицу, в каждом этаже его по восемь окон, а там, где должно бы находиться лицо
дома, — по четыре окна; нижние смотрят в узенький проезд, на двор, верхние — через забор, на маленький домик прачки и в грязный овраг.
Я долго, чуть не со слезами, смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду
дома на всех карнизах и на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а на земле перед окном — кривоногих
людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
— Дождик идет, — объяснил я. — При дожде все
дома кажутся кривыми, потому что дождик сам — кривой всегда. Птицы — вот это всё птицы — спрятались на карнизах. Так всегда бывает в дождь. А это —
люди бегут домой, вот — барыня упала, а это разносчик с лимонами…
Порою, сквозь форточки освещенных окон, в чистый воздух прольются какие-то особенные запахи — тонкие, незнакомые, намекающие на иную жизнь, неведомую мне; стоишь под окном и, принюхиваясь, прислушиваясь, — догадываешься: какая это жизнь, что за
люди живут в этом
доме? Всенощная, а они — весело шумят, смеются, играют на каких-то особенных гитарах, из форточки густо течет меднострунный звон.
— Ничего, пиши!.. Господам не верь больше всего, они обманут девушку в один раз. Он знает свои слова и всё может сказать, а как ты ему поверила, то — тебя в публичный
дом. А если накопишь рубль, так отдай попу, он и сохранит, когда хороший
человек. А лучше зарывай в землю, чтоб никто не видел, и помни — где.
В одной из квартир жил закройщик лучшего портного в городе, тихий, скромный, нерусский
человек. У него была маленькая, бездетная жена, которая день и ночь читала книги. На шумном дворе, в
домах, тесно набитых пьяными
людьми, эти двое жили невидимо и безмолвно, гостей не принимали, сами никуда не ходили, только по праздникам в театр.
Все трое, они были чужими в
доме, как будто случайно попали в одну из клеток этого большого садка для кур, напоминая синиц, которые, спасаясь от мороза, влетают через форточку в душное и грязное жилище
людей.
В субботу, развешивая на чердаке белье, я вспомнил о книге, достал ее, развернул и прочитал начальную строку: «
Дома — как
люди: каждый имеет свою физиономию».
Там нет шестимесячной зимы, которая запирает
людей в
домах, нет Великого поста, когда можно есть только квашеную капусту, соленые грибы, толокно и картофель, с противным льняным маслом.
Помнится, именно в эти пустые дни случилось нечто таинственное: однажды вечером, когда все ложились спать, вдруг гулко прозвучал удар соборного колокола, он сразу встряхнул всех в
доме, полуодетые
люди бросились к окнам, спрашивая друг друга...
Теперь, когда я знал, что есть другая жизнь, иные
люди, чувства, мысли, этот
дом, со всеми его жителями, возбуждал во мне отвращение все более тяжелое.
Книги сделали меня неуязвимым для многого: зная, как любят и страдают, нельзя идти в публичный
дом; копеечный развратишко возбуждал отвращение к нему и жалость к
людям, которым он был сладок. Рокамболь учил меня быть стойким, но поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному, великому делу. Любимым героем моим был веселый король Генрих IV, мне казалось, что именно о нем говорит славная песня Беранже...
В базарные дни, среду и пятницу, торговля шла бойко, на террасе то и дело появлялись мужики и старухи, иногда целые семьи, всё — старообрядцы из Заволжья, недоверчивый и угрюмый лесной народ. Увидишь, бывало, как медленно, точно боясь провалиться, шагает по галерее тяжелый
человек, закутанный в овчину и толстое,
дома валянное сукно, — становится неловко перед ним, стыдно. С великим усилием встанешь на дороге ему, вертишься под его ногами в пудовых сапогах и комаром поешь...
— А откуда бы тебе знать, как они живут? Али ты в гости часто ходишь к ним? Здесь, парень, улица, а на улице человеки не живут, на улице они торгуют, а то — прошел по ней скоренько да и — опять домой! На улицу
люди выходят одетые, а под одежей не знать, каковы они есть; открыто
человек живет у себя
дома, в своих четырех стенах, а как он там живет — это тебе неизвестно!
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают старики. Может,
человек, придя домой-то, падет на колени да и заплачет, бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и живет он там только с богом одним? Так-то вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя…
Грязный и гнилой, вечно пьяный, старик был назойливо благочестив, неугасимо зол и ябедничал на всю мастерскую приказчику, которого хозяйка собиралась женить на своей племяннице и который поэтому уже чувствовал себя хозяином всего
дома и
людей. Мастерская ненавидела его, но боялась, поэтому боялась и Гоголева.
Эта жалость к
людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими
людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В дни зимних вьюг, когда все на земле —
дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила на
людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
Дома у меня есть книги; в квартире, где жила Королева Марго, теперь живет большое семейство: пять барышень, одна красивее другой, и двое гимназистов, — эти
люди дают мне книги. Я с жадностью читаю Тургенева и удивляюсь, как у него все понятно, просто и по-осеннему прозрачно, как чисты его
люди и как хорошо все, о чем он кротко благовестит.
— У всех
людей, которые долго живут в одном
доме, лица становятся одинаковыми, — сказал он однажды; я записал это в свою тетрадь.
— Помнишь, что тихий вор Петруха про работу говорил?
Людям —
дом каменный, себе — гроб деревянный. Вот те и — вся работа!