Неточные совпадения
— Леса — господни сады. Никто их не сеял, один ветер божий, святое дыхание уст его… Бывало, в молодости, в Жигулях, когда я бурлаком ходил… Эх, Лексей, не доведется
тебе видеть-испытать, что мною испытано! На Оке леса — от Касимова до Мурома, али — за Волгой лес, до Урала
идет, да! Все это безмерно и пречудесно…
— Рано опята
пошли — мало будет гриба! Плохо
ты, Господи, о бедных заботишься, бедному и гриб — лакомство!
— А премилая мать его собрала заране все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши землю из конца в конец, за то люди
тебе славу споют! Солнышко землю высушило, а она ее спрятанным зерном и засеяла. Смотрит господь: опять обрастает земля живым — и травами, и скотом, и людьми!.. Кто это, говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть землю пустой, и говорит он ей: это хорошо
ты сделала!
— А
ты иди,
иди прочь! — говорит бабушка. —
Иди с богом!
— Видал? — улыбаясь, спросила бабушка. — А я вначале опозналась, думала — собака, гляжу — ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну, говорю, коли
ты волк, так
иди прочь! Хорошо, что летом волки смиренны…
— Как у
тебя парадная лестница выметена? В углах — сорье, пыль!
Иди мети…
— Та-ак? Это
ты мать к черту
послал, сукин сын? Ах
ты, стыд мой полуночный, заноза проклятая, дьявол
тебя в душу мою засадил, сгнить бы
тебе до рождения!
— Болваны это говорят, еретики, а
ты, старая дура, слушаешь! Христос — не нищий, а сын божий, он придет, сказано, со
славою судить живых и мертвых — и мертвых, помни! От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись… Он
тебе с Василием отплатит за гордость вашу, за меня, как я, бывало, помощи просила у вас, богатых…
Тихими ночами мне больше нравилось ходить по городу, из улицы в улицу, забираясь в самые глухие углы. Бывало,
идешь — точно на крыльях несешься; один, как луна в небе; перед
тобою ползет твоя тень, гасит искры света на снегу, смешно тычется в тумбы, в заборы. Посредине улицы шагает ночной сторож, с трещоткой в руках, в тяжелом тулупе, рядом с ним — трясется собака.
—
Ты, мальчишка, зря треплешься тут, вижу я! Иди-ка на «Добрый», там посудника надо…
— Да. Вот
тебе — разум,
иди и живи! А разума скупо дано и не ровно. Коли бы все были одинаково разумны, а то — нет… Один понимает, другой не понимает, и есть такие, что вовсе уж не хотят понять, на!
— А
ты иди, чумовая,
иди знай…
— По-настоящему прозвище мне не Бляхин, а… Потому, видишь
ты, — мать у меня была распутной жизни. Сестра есть, так и сестра тоже. Такая, стало быть, назначена судьба обеим им. Судьба, братаня, всем нам — якорь.
Ты б
пошел, ан — погоди…
—
Идем! — крикнул мне повар, подошел к моему столу и легонько щелкнул меня пальцем в темя. — Дурак! И я — дурак! Мне надо было следить за
тобой…
— Опять
идешь? Ах
ты, бесстрашный, непокойный житель ночной, а?
— Прекрасно, я это сделаю, а
ты иди спать.
— Вырастешь — и
ты будешь счастлив…
Иди!
—
Иди, лошадь!
Ты что? — поймав меня, спросила она.
— Нет, зачем я буду молчать! Нет, голубчик, иди-ка,
иди! Я говорю —
иди! А то я к барину
пойду, он
тебя заставит…
— И быть бы мне монахом, черной божьей звездой, — скороговоркой балагурил он, — только пришла к нам в обитель богомолочка из Пензы — забавная такая, да и сомутила меня: экой
ты ладной, экой крепкой, а я, бает, честная вдова, одинокая, и
шел бы
ты ко мне в дворники, у меня, бает, домик свой, а торгую я птичьим пухом и пером…
—
Ты гляди, какая она веселая, али это икона? Это — картина, слепое художество, никонианская забава, — в этой вещи и духа нет! Буду ли я неправо говорить? Я — человек старый, за правду гонимый, мне скоро до бога
идти, мне душой кривить — расчета нет!
— Жаль, не
шли на спор с
тобой, проиграл бы
ты!
— Я умею получше
тебя, — ответил ей Павел, смеясь, а я сказал ей, чтобы она
шла целоваться к жениху, и сказал это не очень любезно. Она рассердилась.
— А, это
ты…
ты богомаз теперь, да, да… Ну,
иди,
иди!
— Вот что, Пешко́в, иди-ка
ты опять ко мне! — предложил он.
Вот я и прилажу
тебя на ярмарку; будешь
ты у меня вроде десятника, принимать всякий материал, смотреть, чтоб все было вовремя на месте и чтоб рабочие не воровали, —
идет?
— Был бы жив покойник, муженек мой сладкий, милая душенька, дал бы он
тебе выволочку, накидал бы
тебе подзатыльников, а — оставил бы, не гнал! А нынче все
пошло по-другому, чуть что не так — во-он, прочь! Ох, и куда
ты, мальчик, денешься, к чему прислонишься?
— Ах
ты, неистребимый мужчина! Который
тебе годок
пошел?
—
Ты береги это, прикапливай, годится; вырастешь —
иди в монахи народ словесно утешать, а то — в миллионеры…
—
Идем, чаем напою! Одет — чистенько, не по-здешнему, а не верю я
тебе что-то…
— Эх
ты, — сказала она, взглянув на меня и вздыхая. — Иди-ка
ты отсюда! И прошу я
тебя и советую — не суйся сюда, пропадешь!
Раз, два… потом я ей и говорю: «Как же это, говорю, муж у
тебя — жулик, сама
ты себя нечестно держишь — зачем же
ты в Сибирь за ним?» А она, видишь ли, за ним
идет, на поселение, да-а…
— Упрям дятел, да не страшен, никто его не боится! Душевно я советую
тебе: иди-ка
ты в монастырь, поживешь там до возраста — будешь хорошей беседой богомолов утешать, и будет
тебе спокойно, а монахам — доход! Душевно советую. К мирским делам
ты, видно, не способен, что ли…