Неточные совпадения
— Все равно: кто ушел с улицы, тоже будто помер. Только подружишься, привыкнешь, а товарища либо в работу отдадут, либо умрет. Тут на вашем дворе,
у Чеснокова, новые живут — Евсеенки; парнишка — Нюшка, ничего, ловкий! Две сестры
у него; одна еще маленькая, а
другая хромая, с костылем ходит, красивая.
Другой раз Кострома, позорно проиграв Чурке партию в городки, спрятался за ларь с овсом
у бакалейной лавки, сел там на корточки и молча заплакал, — это было почти страшно: он крепко стиснул зубы, скулы его высунулись, костлявое лицо окаменело, а из черных, угрюмых глаз выкатываются тяжелые, крупные слезы. Когда я стал утешать его, он прошептал, захлебываясь слезами...
У бабушки с нею — дружба; встречаясь на улице, обе они еще издали улыбаются
друг другу как-то особенно хорошо.
Хоронили Колю утром
другого дня; я не пошел в церковь и всю обедню сидел
у разрытой могилы матери, вместе с собакой и Язёвым отцом. Он вырыл могилу дешево и все хвастался этим передо мной.
Отнял
у меня книгу, принес от капитанши
другую и угрюмо приказал...
— Страх перед богом человеку нужен, как узда коню. Нет
у нас
друга, кроме господа! Человек человеку — лютый враг!
Мне казалось, что за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а
у хозяев в это время скука стала гуще. Все так же часто они хворают, расстраивая себе желудки обильной едой, так же подробно рассказывают
друг другу о ходе болезней, старуха так же страшно и злобно молится богу. Молодая хозяйка после родов похудела, умалилась в пространстве, но двигается столь же важно и медленно, как беременная. Когда она шьет детям белье, то тихонько поет всегда одну песню...
Солдаты говорили, что
у нее не хватает ребра в правом боку, оттого она и качается так странно на ходу, но мне это казалось приятным и сразу отличало ее от
других дам на дворе — офицерских жен; эти, несмотря на их громкие голоса, пестрые наряды и высокие турнюры, были какие-то подержанные, точно они долго и забыто лежали в темном чулане, среди разных ненужных вещей.
Не поверил я, что закройщица знает, как смеются над нею, и тотчас решил сказать ей об этом. Выследив, когда ее кухарка пошла в погреб, я вбежал по черной лестнице в квартиру маленькой женщины, сунулся в кухню — там было пусто, вошел в комнаты — закройщица сидела
у стола, в одной руке
у нее тяжелая золоченая чашка, в
другой — раскрытая книга; она испугалась, прижала книгу к груди и стала негромко кричать...
Это слово, сказанное, вероятно, в смущении и страхе, было принято за насмешку и усугубило наказание. Меня избили. Старуха действовала пучком сосновой лучины, это было не очень больно, но оставило под кожею спины множество глубоких заноз; к вечеру спина
у меня вспухла подушкой, а в полдень на
другой день хозяин принужден был отвезти меня в больницу.
Снова я читаю толстые книги Дюма-отца, Понсон-де-Террайля, Монтепэна, Законнэ, Габорио, Эмара, Буагобэ, — я глотаю эти книги быстро, одну за
другой, и мне — весело. Я чувствую себя участником жизни необыкновенной, она сладко волнует, возбуждая бодрость. Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи напролет, до утра,
у меня понемногу заболевают глаза, и старая хозяйка любезно говорит мне...
Ее постоянно окружали офицеры дивизии, стоявшей в городе, по вечерам
у нее играли на пианино и скрипке, на гитарах, танцевали и пели. Чаще
других около нее вертелся на коротеньких ножках майор Олесов, толстый, краснорожий, седой и сальный, точно машинист с парохода. Он хорошо играл на гитаре и вел себя, как покорный, преданный слуга дамы.
На
другой день утром, спустившись в сарай за дровами, я нашел
у квадратной прорезки для кошек, в двери сарая, пустой кошелек; я десятки раз видел его в руках Сидорова и тотчас же отнес ему.
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только что не город, а гора, и на ней — монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города
у них неказисты, а вот деревни —
другое дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, — как бишь ее звали?
—
У всякого своя судьба, — гудит басок начетчика. — Одному судьбу ангелы куют серебряными молоточками, а
другому — бес, обухом топора…
Кончив дела, усаживались
у прилавка, точно вороны на меже, пили чай с калачами и постным сахаром и рассказывали
друг другу о гонениях со стороны никонианской церкви: там — сделали обыск, отобрали богослужебные книги; тут — полиция закрыла молельню и привлекла хозяев ее к суду по 103-й статье.
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо писать, итальянской манерой. Живопись маслом требует единства красок теплых, а ты вот подвел избыточно белил, и вышли
у богородицы глазки холодные, зимние. Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним. Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье,
другой на висок отодвинут, и вышло личико не святочистое, а хитрое, земное. Не думаешь ты над работой, Капендюхин.
Его трудно понять; вообще — невеселый человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой: смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему людей. И хотя очень любит пение, но в эти дни не поет и даже словно не слышит песен. Все следят за ним, подмигивая на него
друг другу. Он согнулся над косо поставленной иконой, доска ее стоит на коленях
у него, середина упирается на край стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
А Жихарев ходит вокруг этой каменной бабы, противоречиво изменяя лицо, — кажется, пляшет не один, а десять человек, все разные: один — тихий, покорный;
другой — сердитый, пугающий; третий — сам чего-то боится и, тихонько охая, хочет незаметно уйти от большой, неприятной женщины. Вот явился еще один — оскалил зубы и судорожно изгибается, точно раненая собака. Эта скучная, некрасивая пляска вызывает
у меня тяжелое уныние, будит нехорошие воспоминания о солдатах, прачках и кухарках, о собачьих свадьбах.
— Тише, братцы, — сказал Ларионыч и, тоже бросив работу, подошел к столу Ситанова, за которым я читал. Поэма волновала меня мучительно и сладко,
у меня срывался голос, я плохо видел строки стихов, слезы навертывались на глаза. Но еще более волновало глухое, осторожное движение в мастерской, вся она тяжело ворочалась, и точно магнит тянул людей ко мне. Когда я кончил первую часть, почти все стояли вокруг стола, тесно прислонившись
друг к
другу, обнявшись, хмурясь и улыбаясь.
Бойцы, зорко присматриваясь
друг к
другу, переминались, правые руки вперед, левые —
у грудей. Опытные люди тотчас заметили, что
у Ситанова рука длиннее, чем
у мордвина. Стало тихо, похрустывал снег под ногами бойцов. Кто-то не выдержал напряжения, пробормотал жалобно и жадно...
— Слушай,
у меня ни гроша, дома жрать нечего, баба — лается, стащи,
друг,
у себя в кладовой какую-нибудь иконку, а я продам ее, а? Стащи? А то — псалтырь?
Дома
у меня есть книги; в квартире, где жила Королева Марго, теперь живет большое семейство: пять барышень, одна красивее
другой, и двое гимназистов, — эти люди дают мне книги. Я с жадностью читаю Тургенева и удивляюсь, как
у него все понятно, просто и по-осеннему прозрачно, как чисты его люди и как хорошо все, о чем он кротко благовестит.
Они много говорили о барышнях, влюблялись то в одну, то в
другую, пытались сочинять стихи; нередко в этом деле требовалась моя помощь, я охотно упражнялся в стихосложении, легко находил рифмы, но почему-то стихи
у меня всегда выходили юмористическими, а барышню Птицыну, которой чаще
других назначались стихотворения, я обязательно сравнивал с овощами — с луковицей.
—
У всякой Машки — свои замашки, эта любит чашки да ложки, а
другая — пряжки да сережки, и все Машки будут бабушки…
Они хорошо светятся, но — где
у них настоящее лицо, которая сторона той или
другой мысли ближе и дороже Осипу?
— Хвастуны, всё разум свой
друг другу показывают, словно в карты играют. Один —
у меня-ста вот какая масть,
другой — а
у меня, дескать, вот они, козыри!
— Вот — нашел было я себе… сердечного
друга — женщина тут одна встретилась, вдова, мужа
у нее в Сибирь осудили за фальшивые деньги — сидит здесь, в остроге.