Неточные совпадения
Вам хочется знать, как
я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи,
я вдруг, в один день, в один час, должен
был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
«Там вас капитан на самый верх посадит, — говорили
мне друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), —
есть не велит давать, на пустой берег высадит».
— «
Я все
буду делать, как делают там», — кротко отвечал
я.
«
Я понял бы ваши слезы, если б это
были слезы зависти, — сказал
я, — если б вам
было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает
быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что
мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…»
Я говорил ей хорошим слогом.
Мысль ехать, как хмель, туманила голову, и
я беспечно и шутливо отвечал на все предсказания и предостережения, пока еще событие
было далеко.
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может
быть с той минуты, когда учитель сказал
мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны:
мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором
я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем
быть экватору, полюсам, тропикам.
«Нет, не в Париж хочу, — помните, твердил
я вам, — не в Лондон, даже не в Италию, как звучно бы о ней ни
пели [А. Н. Майков — примеч.
Странное, однако, чувство одолело
меня, когда решено
было, что
я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда.
Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
В другом
я — новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может
быть с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства.
Казалось, все страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но вдруг за этою перспективой возникало опять грозное привидение и росло по мере того, как
я вдавался в путь. Это привидение
была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, перед обществом, которое следит за плавателями?
Все, что
я говорю, очень важно; путешественнику стыдно заниматься будничным делом: он должен посвящать себя преимущественно тому, чего уж нет давно, или тому, что, может
быть,
было, а может
быть, и нет.
Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право
есть хлеб своей земли.
Три раза ездил
я в Кронштадт, и все что-нибудь
было еще не готово.
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся с якоря. С этим началась для
меня жизнь, в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление
были не похожи ни на какие прежние.
Но эта первая буря мало подействовала на
меня: не
бывши никогда в море,
я думал, что это так должно
быть, что иначе не бывает, то
есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
Я старался составить себе идею о том, что это за работа, глядя, что делают, но ничего не уразумел: делали все то же, что вчера, что, вероятно,
будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Офицеры объяснили
мне сущую истину,
мне бы следовало так и понять просто, как оно
было сказано, — и вся тайна
была тут.
«А скоро
будут?» — спросил
я.
Я вздохнул: только это и оставалось
мне сделать при мысли, что
я еще два месяца
буду ходить, как ребенок, держась за юбку няньки.
«
Выпейте водки», — говорят
мне одни.
Они разом схватили все, что
было со
мной, чуть не
меня самого, и понесли в назначенную
мне каюту.
Это
был Фаддеев, с которым
я уже давно познакомил вас.
«Честь имею явиться», — сказал он, вытянувшись и оборотившись ко
мне не лицом, а грудью: лицо у него всегда
было обращено несколько стороной к предмету, на который он смотрел.
Я изучил его недели в три окончательно, то
есть пока шли до Англии; он
меня,
я думаю, в три дня.
Такой ловкости и цепкости, какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все
было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя
было вынуть ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и
я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
Офицеров никого не
было в кают-компании: все
были наверху, вероятно «на авральной работе». Подали холодную закуску. А. А. Болтин угощал
меня.
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков
есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу, то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
О ней
был длинный разговор за ужином, «а об водке ни полслова!» Не то рассказывал
мне один старый моряк о прежних временах!
«Как же быть-то, — спросил
я, — и где такие места
есть?» — «Где такие места
есть? — повторил он, — штурмана знают, туда не ходят».
«Как же так, — говорил он всякому, кому и дела не
было до маяка, между прочим и
мне, — по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
«Но одно блюдо за обедом — этого мало, — думалось
мне, — матросы, пожалуй, голодны
будут».
— «А много ли вы
едите?» — спросил
я.
Заговорив о парусах, кстати скажу вам, какое впечатление сделала на
меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией.
Я вижу совсем противное, то
есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Главный надзор за трюмом поручен
был П. А. Тихменеву, о котором
я упомянул выше.
«Да, право,
я не хочу: так что-то…» — «Нет, верно, нехорош суп: недаром вы не
едите.
Я, кажется, прилагаю все старания, — говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило
меня доверия, надеюсь, никто до сих пор не
был против этого, что
я блистательно оправдывал это доверие;
я дорожу оказанною
мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно не захохочут все и наконец он сам.
«Вам что за дело?» — «Может
быть, что-нибудь насчет стола, находите, что это нехорошо, дорого, так снимите с
меня эту обязанность:
я ценю ваше доверие, но если
я мог возбудить подозрения, недостойные вас и
меня, то
я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой, не уходи,
я, может
быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то
я и обратился с просьбою, нельзя ли
мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло не распускается в морской воде, что
я не моряк, к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на
меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
Вы, может
быть, подумаете, что
я не желаю, не хочу… (и он пролил поток синонимов).
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали
мне.
Я присоединился к толпе и молча, с другими, стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это
был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Поэтому самому наблюдательному и зоркому путешественнику позволительно только прибавить какую-нибудь мелкую, ускользнувшую от общего изучения черту; прочим же, в том числе и
мне, может
быть позволено только разве говорить о своих впечатлениях.
Не знаю, получили ли вы мое коротенькое письмо из Дании, где, впрочем,
я не
был, а писал его во время стоянки на якоре в Зунде.
Голых фактов
я сообщать не желал бы: ключ к ним не всегда подберешь, и потому поневоле придется освещать их светом воображения, иногда, может
быть, фальшивым, и идти путем догадок там, где темно.
Так, например,
я не постиг уже поэзии моря, может
быть, впрочем, и оттого, что
я еще не видал ни «безмолвного», ни «лазурного» моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего не знаю.
Вот к этому
я не могу прибрать ключа; не знаю, что
будет дальше: может
быть, он найдется сам собою.
Поэтому
я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте
меня неблагодарным, что
я, говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной
было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
Мудрено ли, что при таких понятиях
я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как
я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он
был везде по три раза.
Как
я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет ни одной новости, и не могло
быть: в какие-нибудь два месяца не могло ничего случиться; даже никто из знакомых не успел выехать из города или приехать туда.
Я уехал отчасти затем, чтобы отделаться от однообразия, а оно
будет преследовать
меня повсюду.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док, а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то
есть туда перевезли наши пожитки, а сами мы разъехались.
Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.