Неточные совпадения
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б
вам было жаль,
что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно,
что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я
говорил ей хорошим слогом.
«Отошлите это в ученое общество, в академию, —
говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал,
что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
«
Что это,
вас, кажется, травит?» —
говорит ему другой.
«Нет, извольте сказать,
чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова не
говорит,
вы один только…
«
Вы говорите,
что Фаддеев таскал воду тихонько», — сказал он.
Это описание достойно времен кошихинских, скажете
вы, и будете правы, как и я буду прав, сказав,
что об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь,
говоря о себе, когда придется к слову.
Вы можете упрекнуть меня,
что,
говоря обо всем,
что я видел в Англии, от дюка Веллингтона до высиживаемых парами цыплят, я ничего не сказал о женщинах.
«
Что вы нейдете сюда?» — ласково
говорит ему голос из другой комнаты.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь
вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица;
говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься —
что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это
вы!» — сказал я, увидя,
что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых,
говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
«
Что же это? как можно?» — закричите
вы на меня… «А
что ж с ним делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем и
говорить хозяйке,
что пошлете в Россию?»
Что это за житье — никогда не солги!
Хотелось бы верно изобразить
вам, где я,
что вижу, но о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве
вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
«
Что же в ней особенного? —
говорите вы, с удивлением всматриваясь в женщину, — она проста, скромна, ничем не отличается…» Всматриваетесь долго-долго и вдруг чувствуете,
что любите уже ее страстно!
Вот
вы видите, как теперь жарко; представьте,
что в Индии такая зима; про лето нечего и
говорить; а наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту:
чем,
вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он
говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление,
что русские
говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «
Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот
говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«
Что это у
вас за запах такой?» — «Да вон, —
говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя с ними ничего сделать: ни начинить ватой, ни в спирт посадить — нежны».
Я уж
говорил,
что едва
вы ступите со шлюпки на берег,
вас окружат несколько кучеров с своими каретами.
Все равно: я хочу только сказать
вам несколько слов о Гонконге, и то единственно по обещанию
говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже
говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор —
что писать!
— «
Что еще?» — «Губернатор просит, нельзя ли
вам угоститься без него: так выходит хорошо по-японски», —
говорит Кичибе.
А как упрашивали они, утверждая,
что они хлопочут только из того, чтоб нам было покойнее! «
Вы у нас гости, —
говорил Эйноске, — представьте,
что пошел в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается…» — «Чтоб уступить его младшим (мелким судам)», — прибавил Посьет.
«А это по-дружески, когда
вам говорят,
что нам необходимо поверить хронометры,
что без этого нельзя в море идти, а
вы не отводите места?» — «Из Едо… хо-хо-хо… не получено», — начал Кичибе.
— «И мое положение представьте себе, — отвечал Посьет, — адмирал мне не
говорит ни слова больше о своих намерениях, и я не знаю,
что сказать
вам».
Saddle Islands лежат милях в сорока от бара, или устья, Янсекияна, да рекой еще миль сорок с лишком надо ехать, потом речкой Восунг, Усун или Woosung, как пишут англичане, а
вы выговаривайте как хотите. Отец Аввакум, живший в Китае,
говорит,
что надо
говорить Вусун,
что у китайцев нет звука «г».
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи,
говорил, помните, и
вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо.
Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
С музыкой, в таком же порядке, как приехали, при ясной и теплой погоде, воротились мы на фрегат. Дорогой к пристани мы заглядывали за занавески и видели узенькую улицу, тощие деревья и прятавшихся женщин. «И хорошо делают,
что прячутся, чернозубые!» —
говорили некоторые. «Кисел виноград…» — скажете
вы. А женщины действительно чернозубые: только до замужства хранят они естественную белизну зубов, а по вступлении в брак чернят их каким-то составом.
Впрочем, если заговоришь вот хоть с этим американским кэптеном, в синей куртке, который наступает на
вас с сжатыми кулаками, с стиснутыми зубами и с зверским взглядом своих глаз, цвета морской воды, он сейчас разожмет кулаки и начнет
говорить, разумеется, о том, откуда идет, куда,
чем торгует,
что выгоднее, привозить или вывозить и т. п.
«Мы виноваты,
что не можем
говорить с
вами, — сказали они чрез молодого француза.
Он начал мне длинную какую-то речь по-французски, и хотя
говорил очень сносно на этом языке, но я почти ничего не понял, может быть, оттого,
что он к каждому слову прибавлял: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» [«Я
говорю с
вами откровенно, понимаете?» — фр.]
А провожатый мой все шептал мне, отворотясь в сторону,
что надо прийти «прямо и просто», а куда — все не
говорил, прибавил только свое: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — «Да не надо ли подарить кого-нибудь?» — сказал я ему наконец, выведенный из терпения. «Non, non, — сильно заговорил он, — но
вы знаете сами, злоупотребления, строгости… но это ничего;
вы можете все достать…
вас принимал у себя губернатор — оно так, я видел
вас там; но все-таки надо прийти… просто: vous comprenez?» — «Я приду сюда вечером, — сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, — и надеюсь найти сигары всех сортов…» — «Кроме первого сорта гаванской свертки», — прибавил чиновник и сказал что-то тагалу по-испански…
Вы, конечно, не удивляетесь,
что я не
говорю ни о каких встречах по дороге?
— «Так
что ж
вы не по-русски
говорите?» — «Обычай такой…»
Вам не дадут ни упасть, ни утонуть, разве только сами непременно того захотите, как захотел в прошлом году какой-то чудак-мещанин, которому опытные якуты
говорили,
что нельзя пускаться в путь после проливных дождей: горные ручьи раздуваются в стремительные потоки и уносят быстротой лошадей и всадников.
При свидании прочту
вам их, и
вы увидите подробные доказательства всему,
что говорю теперь.
Добрый купец и старушка, мать его, угощали нас как родных, отдали весь дом в распоряжение, потом ни за
что не хотели брать денег. «Мы рады добрым людям, —
говорили они, — ни за
что не возьмем:
вы нас обидите».
Стали встречаться села с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица. Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском, селами и приисками. «А
что, смирны ли у
вас лошади?» — спросишь на станции. «
Чего не смирны? словно овцы: видите, запряжены, никто их не держит, а стоят». — «Как же так? а мне надо бы лошадей побойчее», —
говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие черти: их и не удержишь ничем». И оно действительно так.