Неточные совпадения
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже, может быть с
той минуты, когда учитель
сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно,
то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам.
Заговорив о парусах, кстати
скажу вам, какое впечатление сделала на меня парусная система. Многие наслаждаются этою системой, видя в ней доказательство будто бы могущества человека над бурною стихией. Я вижу совсем противное,
то есть доказательство его бессилия одолеть воду.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно
скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
«Э! леший, черт, какую затрещину дал!» —
сказал он наконец, гладя
то спину,
то голову.
Скажите, пожалуйста!» Наконец
тот решается
сказать что-нибудь.
От этого могу
сказать только — и
то для
того, чтоб избежать предполагаемого упрека, — что они прекрасны, стройны, с удивительным цветом лица, несмотря на
то что едят много мяса, пряностей и пьют крепкие вина.
Еще оставалось бы
сказать что-нибудь о
тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и
те и другие такие же, как у нас.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не
то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. —
Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал
той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не
то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
«Что
скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку,
то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
До вечера: как не до вечера! Только на третий день после
того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», —
сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на
тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
«Иди, Сенька, дьявол, скорее! тебя Иван Александрович давно зовет», —
сказал этот же матрос Фаддееву, когда
тот появился.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» —
сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию:
та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и
того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в
том числе и наш.
На Мадере я чувствовал
ту же свежесть и прохладу волжского воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду, да, сверх
того, он будто растворен… мадерой,
скажете вы?
Мои товарищи все доискивались, отчего погода так мало походила на тропическую,
то есть было облачно, как я
сказал, туманно, и вообще мало было свойств и признаков тропического пояса, о которых упоминают путешественники. Приписывали это близости африканского берега или каким-нибудь неизвестным нам особенным свойствам Гвинейского залива.
Да Бог знает,
то ли еще она
сказала: это мы так растолковали ее ответы.
«Щетку, —
сказал я, — для платья!»
То же «yes» в ответ и
то же непослушание.
Он, конечно, пришел познакомиться с русскими, редкими гостями здесь, как и
тот майор, адъютант губернатора, которого привел сегодня утром доктор Ведерхед…» — «Проводник ваш по колонии, —
сказал Вандик, — меня нанял ваш банкир, с двумя экипажами и с осьмью лошадьми.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до
тех пор, правду
сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Тот пожал нам руки, хотел что-то
сказать, но голоса три закричали ему: «Вам, вам играть!» — и он продолжал игру.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них,
тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», —
сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Ни
тех, ни других она терпеть не могла, как
сказали нам хозяева.
Даже барон, и
тот встал и приходил два раза
сказать, что breakfast на столе.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на
том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, —
сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
На прощанье он
сказал нам, что мы теперь видели полный образчик колонии. «Вся она такая:
те же пески, местами болота, кусты и крупные травы».
«Я всю возьму, —
сказал я, — да и
то мало, дайте еще».
— Ну что ж, увижу у Зама, как вернусь в Петербург, —
сказал я, — там маленький есть; вырастет до
тех пор.
Он
сказал, что полиция, которая большею частью состоит из сипаев,
то есть служащих в английском войске индийцев, довольно многочисленна и бдительна, притом все цветные племена питают глубокое уважение к белым.
Все равно: я хочу только
сказать вам несколько слов о Гонконге, и
то единственно по обещанию говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге
сказать нечего, или если уже говорить как следует,
то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор — что писать!
Все это сделано. Город Виктория состоит из одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни одного дома; я ошибкой
сказал выше домы: это все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные
теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу, как принужденная улыбка грустному лицу.
Побольше остров называется Пиль, а порт, как я
сказал, Ллойд. Острова Бонин-Cима стали известны с 1829 года. Из путешественников здесь были: Бичи, из наших капитан Литке и, кажется, недавно Вонлярлярский, кроме
того, многие неизвестные свету англичане и американцы. Теперь сюда беспрестанно заходят китоловные суда разных наций, всего более американские. Бонин-Cима по-китайски или по-японски значит Безлюдные острова.
Японцы всматривались во все, пробовали всего понемножку и завертывали в бумажку
то конфекту,
то кусочек торта, а Льода прибавил к этому и варенья и все спрятал в свою обширную кладовую,
то есть за пазуху: «детям», —
сказал он нам.
Вечером в
тот день,
то есть когда японцы приняли письмо, они, по обещанию, приехали
сказать, что «отдали письмо», в чем мы, впрочем, нисколько не сомневались.
Даже и
ту воду, которая следовала на корвет, они привезли сначала к нам на фрегат,
сказать, что привезли, а потом уже на корвет, который стоит сажен на сто пятьдесят ближе к городу.
Это младшие толки едут
сказать, что сейчас будут старшие толки, а
те возвещают уже о прибытии гокейнсов.
«И они в пятнах, —
сказал он про себя, — что за чудо!» Но о перчатках нечего было и хлопотать: мы с апреля,
то есть с мыса Доброй Надежды, и не пробовали надевать их — напрасный труд, не наденешь в этом жару, а и наденешь, так будешь не рад — не скинешь после.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» —
сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о
том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Давно ли сарказмом отвечали японцы на совет голландского короля отворить ворота европейцам? Им приводили в пример китайцев,
сказав, что
те пускали европейцев только в один порт, и вот что из этого вышло: открытие пяти портов, торговые трактаты, отмена стеснений и т. п. «Этого бы не случилось с китайцами, — отвечали японцы, — если б они не пускали и в один порт».
«И в три», —
сказал тот и поглядел на Садагору.
Хотя табак японский был нам уже известен, но мы сочли долгом выкурить по трубке, если только можно назвать трубкой эти наперстки, в которые не поместится щепоть нюхательного, не
то что курительного табаку. Кажется, я выше
сказал, что японский табак чрезвычайно мягок и крошится длинными волокнами. Он так мелок, что в пачке, с первого взгляда, похож на кучу какой-то темно-красной пыли.
Наконец, не знаю в который раз, вбежавший Кичибе объявил, что если мы отдохнули,
то губернатор ожидает нас,
то есть если устали, хотел он, верно,
сказать. В самом деле устали от праздности. Это у них называется дело делать. Мы пошли опять в приемную залу, и начался разговор.
Их побранили за
то, что лодки японские осмеливаются становиться близко;
сказали, что будем насильно отбуксировывать их дальше и ездить кататься за линию лодок.
Эйноске очень умно и основательно отвечал: «Вы понимаете, отчего у нас эти законы таковы (тут он показал рукой, каковы они,
то есть стеснительны, но
сказать не смел), нет сомнения, что они должны измениться.
Японцы приезжали от губернатора
сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня,
то есть 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд посредине, а открыть с боков, у берега, отведя по одной лодке. Адмирал приказал
сказать, что если это сделают, так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить собою средний проход к корвету. Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и чаю не пили.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября, послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы,
то один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно вечером приехал переводчик
сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.
С баниосами были переводчики Льода и Cьоза. Я вслушивался в японский язык и нашел, что он очень звучен. В нем гласные преобладают, особенно в окончаниях. Нет ничего грубого, гортанного, как в прочих восточных языках. А баниосы
сказали, что русский язык похож будто на китайский, — спасибо! Мы заказали привезти много вещей, вееров, лакированных ящиков и
тому подобного. Не знаем, привезут ли.
21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Последний решительно отказался от книг, которые предлагали ему и адмирал, и я: боится. Гокейнсы
сказали, что желали бы говорить с полномочным. Их повели в каюту. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. «Что такое? как? в чем дело?» — посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или
скажут то, другое…
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая
сказать день, когда выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили
сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и
того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы сели обедать.
Наконец
сказали, что будем где-нибудь близко, согласно с
тем, как объявил адмирал,
то есть что не уйдем от берегов Японии, не окончив дела.
Беда им, да и только! «Вы представьте, —
сказал Эйноске, — наше положение: нам велели узнать, а мы воротимся с
тем же, с чем уехали».
Японцы уехали с обещанием вечером привезти ответ губернатора о месте. «Стало быть, о прежнем,
то есть об отъезде, уже нет и речи», —
сказали они, уезжая, и стали отирать себе рот, как будто стирая прежние слова. А мы начали толковать о предстоящих переменах в нашем плане. Я еще, до отъезда их, не утерпел и вышел на палубу. Капитан распоряжался привязкой парусов. «Напрасно, —
сказал я, — велите опять отвязывать, не пойдем».