Неточные совпадения
«Подал бы я, — думалось мне, — доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому,
стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я
был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим. Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов.
Но ветер
был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы
стали бороться с поднявшимся бурным или, как моряки говорят, «свежим» ветром.
Не
стану возвращаться к их характеристике, а
буду упоминать о каждом кстати, когда придет очередь.
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с другими,
стал пристально смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это
был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то
есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад,
становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Трудно
было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж
становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
Мы остановились здесь только затем, чтоб взять живых быков и зелени, поэтому и решено
было на якорь не
становиться, а держаться на парусах в течение дня; следовательно, остановка предполагалась кратковременная, и мы поспешили воспользоваться ею.
Они опять
стали бороться со мной и таки посадили, или, лучше сказать, положили, потому что сидеть
было неловко.
Долго
станете вглядываться и кончите тем, что, с наступлением вечера, взгляд ваш
будет искать его первого, потом, обозрев все появившиеся звезды, вы опять обратитесь к нему и
будете почасту и подолгу покоить на нем ваши глаза.
Вскоре он
стал говорить и со всеми. Он
был очень умен, любезен и услужлив.
Говорят, это смесь черного и зеленого чаев; но это еще не причина, чтоб он
был так дурен; прибавьте, что к чаю подали вместо сахару песок, сахарный конечно, но все-таки песок, от которого мутный чай
стал еще мутнее.
Ведь вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако ж никто из вас не
выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто не
станет так говорить о своих соотечественниках, да еще с иностранцами.
Добрый Посьет
стал уверять, что он ясно видел мою хитрость, а барон молчал и только на другой день сознался, что вчера он готов
был драться со мной.
Ему также все равно, где ни
быть: придут ли в прекрасный порт или
станут на якорь у бесплодной скалы; гуляет ли он на берегу или смотрит на корабле за работами — он или делает дело, тогда молчит и делает комическое лицо, или
поет и хохочет.
— «Нельзя ли
спеть?» —
стали мы просить.
«Нужды нет, мы
есть не
станем, посмотрим только».
Хотя горы
были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно
становилось свежее. Легко и отрадно
было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Становилось, однако, жарко; надо
было отправляться к минеральным источникам и прежде еще заехать к Лесюеру, судье, с визитом.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру
стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял
было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не
было, я
стал вслушиваться внимательнее.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не
было дома. У моего товарища
был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и
стал пристально рассматривать.
На другой день
стало потише, но все еще качало, так что в Страстную среду не могло
быть службы в нашей церкви. Остальные дни Страстной недели и утро первого дня Пасхи прошли покойно. Замечательно, что в этот день мы
были на меридиане Петербурга.
И на доме, кажется, написано: «Меня бы не
было здесь, если бы консул не
был нужен: лишь только его не
станет, я сейчас же сгорю или развалюсь».
Какую роль играет этот орех здесь, в тропических широтах! Его
едят и люди, и животные; сок его
пьют; из ядра делают масло, составляющее одну из главных
статей торговли в Китае, на Сандвичевых островах и в многих других местах; из древесины строят домы, листьями кроют их, из чашек ореха делают посуду.
Наконец мне
стало легче, и я поехал в Сингапур с несколькими спутниками. Здесь
есть громкое коммерческое имя Вампоа. В Кантоне так называется бухта или верфь; оттуда ли родом сингапурский купец — не знаю, только и его зовут Вампоа. Он уж лет двадцать как выехал из Китая и поселился здесь. Он не может воротиться домой, не заплатив… взятки. Да едва ли теперь
есть у него и охота к тому. У него богатые магазины, домы и великолепная вилла; у него наши запасались всем; к нему же в лавку отправились и мы.
Этих животных не
было, когда остров Сингапур
был пуст, но лишь только он населился, как с Малаккского полуострова
стали переправляться эти звери и тревожить людей и домашних животных.
Спустя полчаса трисель вырвало. Наконец разорвало пополам и фор-марсель. Дело
становилось серьезнее; но самое серьезное
было еще впереди. Паруса кое-как заменили другими. Часов в семь вечера вдруг на лицах командиров явилась особенная заботливость — и
было от чего. Ванты ослабели, бензеля поползли, и грот-мачта зашаталась, грозя рухнуть.
Побольше остров называется Пиль, а порт, как я сказал, Ллойд. Острова Бонин-Cима
стали известны с 1829 года. Из путешественников здесь
были: Бичи, из наших капитан Литке и, кажется, недавно Вонлярлярский, кроме того, многие неизвестные свету англичане и американцы. Теперь сюда беспрестанно заходят китоловные суда разных наций, всего более американские. Бонин-Cима по-китайски или по-японски значит Безлюдные острова.
Мы
стали прекрасно. Вообразите огромную сцену, в глубине которой, верстах в трех от вас, видны высокие холмы, почти горы, и у подошвы их куча домов с белыми известковыми стенами, черепичными или деревянными кровлями. Это и
есть город, лежащий на берегу полукруглой бухты. От бухты идет пролив, широкий, почти как Нева, с зелеными, холмистыми берегами, усеянными хижинами, батареями, деревнями, кедровником и нивами.
Но дело в том, что эту провизию иногда
есть нельзя: продавцы употребляют во зло доверенность покупателей; а поверить их нельзя: не
станешь вскрывать каждый наглухо закупоренный и залитый свинцом ящик.
Чтобы согласить эту разноголосицу, Льода вдруг предложил сказать, что корвет из Камчатки, а мы из Петербурга вышли в одно время. «Лучше
будет, когда скажете, что и пришли в одно время, в три месяца». Ему показали карту и объяснили, что из Камчатки можно прийти в неделю, в две, а из Петербурга в полгода. Он сконфузился и
стал сам смеяться над собой.
2-го сентября, ночью часа в два, задул жесточайший ветер: порывы с гор, из ущелий,
были страшные. В три часа ночи, несмотря на луну, ничего не
стало видно, только блистала неяркая молния, но без грома, или его не слыхать
было за ветром.
Стали потом договариваться о свите, о числе людей, о карауле, о носилках, которых мы требовали для всех офицеров непременно. И обо всем надо
было спорить почти до слез. О музыке они не сделали, против ожидания, никакого возражения; вероятно, всем, в том числе и губернатору, хотелось послушать ее. Уехали.
Их побранили за то, что лодки японские осмеливаются
становиться близко; сказали, что
будем насильно отбуксировывать их дальше и ездить кататься за линию лодок.
Сегодня
были японцы с ответом от губернатора, что если мы желаем, то можем
стать на внутренний рейд, но не очень близко к берегу, потому что будто бы помешаем движению японских лодок на пристани.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей
было, между тем они приезжали опять предложить нам
стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим
стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели
быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может
быть, и на берег выходить не понадобится.
Адмирал, напротив, хотел, чтоб суда наши растянулись и чтоб корвет
стал при входе на внутренний рейд, шкуна и транспорт поместились в самом проходе, а фрегат остался бы на втором рейде, который нужно
было удержать за собой.
19 числа перетянулись на новое место. Для буксировки двух судов, в случае нужды, пришло 180 лодок. Они вплоть
стали к фрегату: гребцы, по обыкновению, голые; немногие
были в простых, грубых, синих полухалатах. Много маленьких девчонок (эти все одеты чинно), но женщины ни одной. Мы из окон бросали им хлеб, деньги, роздали по чарке рому: они все хватали с жадностью. Их много налезло на пушки, в порта. Крик, гам!
Они
выпили по рюмке, подняли головы, оставили печальный тон, заговорили весело, зевали кругом на стены, на картины, на мебель; совсем развеселились; печали ни следа, так что мы
стали догадываться, не хитрят ли они, не выдумали ли, если не все, так эпоху события.
С Саброски
был полный, высокий ондер-баниос, но с таким неяпонским лицом, что хоть сейчас в надворные советники, лишь только юбку долой, а юбка штофная, голубая: славно бы кресло обить! Когда я
стал заводить ящик с
Волнение
было крупное, катер высоко забирал носом,
становясь, как лошадь, на дыбы, и бил им по волне, перескакивая чрез нее, как лошадь же.
Спросили, когда
будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы
стали смеяться. Бумага писана
была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то
есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь
становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят,
есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Скорей
стали сниматься с якоря и чрез час
были в море, вдали от опасных камней.
Выходить надо
было на руках, это значит выскакивать, то
есть упереться локтями о края люка, прыгнуть и
стать сначала коленями на окраину, а потом уже на ноги.
У Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда отправляют свой товар на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города.
Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода
была пасмурная. «Зарево!» — сказал кто-то. В самом деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно
было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.
Шанхай сам по себе ничтожное место по народонаселению; в нем всего (
было до осады) до трехсот тысяч жителей: это мало для китайского города, но он служил торговым предместьем этим городам и особенно провинциям, где родится лучший шелк и чай — две самые важные
статьи, которыми пока расплачивается Китай за бумажные, шерстяные и другие европейские и американские изделия.
Был уже седьмой час, когда я и Крюднер
стали сбираться обедать к американскому консулу.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него
была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и
стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга
была — Конфуций.
Убавили парусов и
стали делать около пяти миль в час, чтобы у входа
быть не прежде рассвета.