Неточные совпадения
Пожалуйста,
не пишите мне, что началась опера, что на сцене появилась новая французская пьеса, что открылось такое-то общественное увеселительное место: мне
хочется забыть физиономию петербургского общества.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал
не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне
хотелось путешествовать
не официально,
не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все,
не насилуя наблюдательности;
не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Оттого меня тянуло все на улицу;
хотелось побродить
не между мумиями, а среди живых людей.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне
хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве
не есть огромная сокровищница, в которой
не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою
не одним фактом?
Я в памяти своей никак
не мог сжать в один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что
хотелось.
«Овса в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» —
хочется сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь, ничего
не помнит…»
Я
не обогнул еще и четверти, а между тем мне
захотелось уже побеседовать с вами на необъятной дали, среди волн, на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского морей, когда вокруг все спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся,
не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
«Тут должна быть близко канава, — отвечал он, — слышите, как лягушки квакают, точно стучат чем-нибудь; верно,
не такие, как у нас;
хочется поймать одну».
Я перепугался: бал и обед! В этих двух явлениях выражалось все, от чего так
хотелось удалиться из Петербурга на время, пожить иначе, по возможности без повторений, а тут вдруг бал и обед! Отец Аввакум также втихомолку смущался этим. Он
не был в Капштате и отчаивался уже быть. Я подговорил его уехать, и дня через два, с тем же Вандиком, который был еще в Саймонстоуне, мы отправились в Капштат.
Нам
хотелось поговорить, но переводчика
не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
— Как жаль, что вы
не видали крокодила! — сказал мне один из молодых спутников, которому непременно
хотелось выжать из меня сомнение, что это был
не крокодил.
Но… но П. А. Тихменев
не дает жить, даже в Индии и Китае, как
хочется: он так подозрительно смотрит, когда откажешься за обедом от блюда баранины или свинины, от слоеного пирога — того и гляди обидится и спросит: «Разве дурна баранина, черств пирог?» — или патетически воскликнет, обратясь ко всем: «Посмотрите, господа: ему
не нравится стол!
Стали потом договариваться о свите, о числе людей, о карауле, о носилках, которых мы требовали для всех офицеров непременно. И обо всем надо было спорить почти до слез. О музыке они
не сделали, против ожидания, никакого возражения; вероятно, всем, в том числе и губернатору,
хотелось послушать ее. Уехали.
На другой день, 8-го числа, явились опять, попробовали, по обыкновению, настоять на угощении завтраком, также на том, чтоб ехать на их шлюпках, но напрасно. Им очень
хотелось настоять на этом, конечно затем, чтоб показать народу, что мы
не едем сами, а нас везут, словом, что чужие в Японии воли
не имеют.
Подите с ними! Они стали ссылаться на свои законы, обычаи. На другое утро приехал Кичибе и взял ответ к губернатору. Только что он отвалил, явились и баниосы, а сегодня, 11 числа, они приехали сказать, что письмо отдали, но что из Едо
не получено и т. п. Потом заметили, зачем мы ездим кругом горы Паппенберга. «Так
хочется», — отвечали им.
В какой день идут и… куда?» —
хотелось бы еще спросить, да
не решаются: сами чувствуют, что
не скажут.
Мы часто повадились ездить в Нагасаки, почти через день. Чиновники приезжали за нами всякий раз, хотя мы просили
не делать этого, благо узнали дорогу. Но им все еще
хочется показывать народу, что иностранцы
не иначе как под их прикрытием могут выходить на берег.
Назначать время свидания предоставлено было адмиралу. Один раз он назначил чрез два дня, но, к удивлению нашему, японцы просили назначить раньше, то есть на другой день. Дело в том, что Кавадзи
хотелось в Едо, к своей супруге, и он торопил переговорами. «Тело здесь, а душа в Едо», — говорил он
не раз.
Им
хотелось отвратить нас от Едо, между прочим, для того, чтоб мы
не стакнулись с американцами да
не стали открывать торговлю сейчас же, и, пожалуй, чего доброго,
не одними переговорами.
Мне
хотелось поближе разглядеть такую жердь. Я протянул к одному руку, чтоб взять у него бамбук, но вся толпа вдруг смутилась. Ликейцы краснели, делали глупые рожи, глядели один на другого и пятились. Так и
не дали.
Как ни привыкнешь к морю, а всякий раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами —
не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров,
хочется туда, да рифы мешают…
Странно, однако ж, устроен человек:
хочется на берег, а жаль покидать и фрегат! Но если б вы знали, что это за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так
не удивились бы, что я скрепя сердце покидаю «Палладу»!
Мне так
хотелось перестать поскорее путешествовать, что я
не съехал с нашими в качестве путешественника на берег в Петровском зимовье и нетерпеливо ждал, когда они воротятся, чтоб перебежать Охотское море, ступить наконец на берег твердой ногой и быть дома.
Вы с морозу, вам
хочется выпить рюмку вина, бутылка и вино составляют одну ледяную глыбу: поставьте к огню — она лопнет, а в обыкновенной комнатной температуре
не растает и в час;
захочется напиться чаю — это короче всего, хотя хлеб тоже обращается в камень, но он отходит скорее всего; но вынимать одно что-нибудь, то есть чай — сахар, нельзя: на морозе нет средства разбирать, что взять, надо тащить все: и вот опять возни на целый час — собирать все!
Притом два года плавания
не то что утомили меня, а утолили вполне мою жажду путешествия. Мне
хотелось домой, в свой обычный круг лиц, занятий и образа жизни.