Неточные совпадения
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, —
сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а
не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто
не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
«Отошлите это в ученое общество, в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я
сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я
не сражался со львами и тиграми,
не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
«Честь имею явиться», —
сказал он, вытянувшись и оборотившись ко мне
не лицом, а грудью: лицо у него всегда было обращено несколько стороной к предмету, на который он смотрел.
«Вы, верно,
не обедали, —
сказал Болтин, — а мы уже кончили свой обед:
не угодно ли закусить?» Он привел меня в кают-компанию, просторную комнату внизу, на кубрике, без окон, но с люком наверху, чрез который падает обильный свет.
«Барин! —
сказал он встревоженным и умоляющим голосом, —
не ездите, Христа ради, по морю!» — «Куда?» — «А куда едете: на край света».
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно
скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и
не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
«Нет, вы
скажите откровенно», — настаивает он, мучимый опасением, чтобы
не обвинили его в небрежности или неуменье, пуще всего в неуменье исполнять свою обязанность.
«Нет, извольте
сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова
не говорит, вы один только…
«Ну, нечего делать: le devoir avant tout, —
сказал я, — я
не думал, что это так строго».
Притом я
сказал вам это по доверенности, вы
не имеете права…» — «Правда, правда, нет, это я так…
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога,
не больше кувшина: если его Терентьев и поймает, так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это
не всякий день…» — «А если Терентьев
скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Сначала мне, как школьнику, придется
сказать: «
Не знаю», а потом, подумав,
скажу: «А зачем бы я остался?» Да позвольте: уехал ли я? откуда? из Петербурга?
Прикажете повторить, что туннель под Темзой очень…
не знаю, что
сказать о нем:
скажу — бесполезен, что церковь Св. Павла изящна и громадна, что Лондон многолюден, что королева до сих пор спрашивает позволения лорда-мэра проехать через Сити и т. д.
Не надо этого:
не правда ли, вы все это знаете?
«
Не на похороны ли дюка приехали вы?» — спросил меня один купец в лавке, узнав во мне иностранца. «Yes, o yes!» —
сказал я.
Французы и здесь выказывают неприятные черты своего характера: они нахальны и грубоваты. Слуга-француз протянет руку за шиллингом, едва
скажет «merci», и тут же
не поднимет уроненного платка,
не подаст пальто. Англичанин все это сделает.
Я даже
не могу
сказать, что мы в Англии, мы просто на фрегате; нас пятьсот человек: это уголок России.
Какое счастье, что они
не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь,
не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. —
Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «
Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
«Что
скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего
не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
«Овса в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» — хочется
сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь, ничего
не помнит…»
Про старушку
скажут, что это одна «вдова», пожалуй, назовут Настасьей Тихоновной, фамилию она почти забыла, а другие и подавно: она
не нужна ей больше.
Но… однако… что вы
скажете, друзья мои, прочитав это… эту… это письмо из Англии? куда я заехал? что описываю?
скажете, конечно, что я повторяюсь, что я…
не выезжал…
До вечера: как
не до вечера! Только на третий день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув в одной бумаге, в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно
не бывает», —
сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат рылся носом в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как в лесу, и только теперь смолкает.
«
Не может быть, чтоб здесь были киты!» —
сказал я.
«Это
не по моей части, —
сказал он.
«
Не хочу!» — со злостью
сказал я.
«
Не хочу!» —
сказал я злобно.
«Зачем ты
не положил и супу!» —
сказал я, отдавая тарелки назад.
А если кто-нибудь при нем
скажет или сделает
не отлично, так он посмотрит только испытующим взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему.
— А вы скорей садитесь на пол, —
сказал он, — когда вас сильно начнет тащить в сторону, и ничего,
не стащит!
— Еще бы
не качать: крутой бейдевинд! —
сказал он. — Отлично.
— «Что ж ты
не пришел мне
сказать?» — упрекнул я его.
А скажите-ка, что вы нездоровы, что у вас, например, человек двадцать-тридцать больных лихорадкой, так вас очень учтиво попросят
не съезжать на берег и как можно скорее удалиться.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» —
сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе
не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
«Bella vischta! —
сказал я португальцам и потом прибавил: — Grazia»,
не зная, как
сказать им «благодарю».
Он с гордостью и уверенностью подал мне кружку и что-то
сказал, чего я
не понял.
«А это вы? —
сказал я, — что вы так невеселы?» — «Да вот поглядите, — отвечал он, указывая на быка, которого я в толпе народа и
не заметил, — что это за бык?
Не давайте…» — «Да они три раза взяли с меня натурою, —
сказал я, — теперь вот…» Я бросил им по мелкой монете.
Действительно, нет лучше плода: мягкий, нежный вкус, напоминающий сливочное мороженое и всю свежесть фрукта с тонким ароматом. Плод этот, когда поспеет, надо есть ложечкой. Если
не ошибаюсь, по-испански он называется нона. Обед тянулся довольно долго, по-английски, и кончился тоже по-английски: хозяин
сказал спич, в котором изъявил удовольствие, что второй раз уже угощает далеких и редких гостей, желал счастливого возвращения и звал вторично к себе.
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом говорят чересчур много, а
сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся,
не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
«Я уж вам три раза сегодня говорил;
не стану повторять», — ворчит он; потом, по обыкновению,
скажет.
Я
не пошел, зная, что он
скажет.
Виноват, плавая в тропиках, я очутился в Чекушах и рисую чухонский пейзаж; это, впрочем, потому, что мне еще
не шутя нечего
сказать о тропиках.
Да, я забыл
сказать, что мы
не последовали примеру большей части мореплавателей, которые, отправляясь из Европы на юг Америки или Африки, стараются, бог знает для чего, пересечь экватор как можно дальше от Африки.
«Плоха провизия и мало! — со вздохом
сказал он, — быки, коровы
не крупнее здешних ослов.
Очнувшись, со вздохом
скажешь себе: ах, если б всегда и везде такова была природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и жизнь!.. Ведь бури, бешеные страсти
не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории природы…
— «Почем я знаю?» — «Что ж ты
не спросишь?» — «На что мне спрашивать?» — «Воротишься домой, спросят, где был; что ты
скажешь?
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне
сказали. Они лежат,
не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же ничем
не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то
сказал: «Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы
не было.
«Воды — бриться!» —
сказал я. «Yes, sir», — отвечал он и
не принес.